— Хорошо, — махнул он рукой. — Идите, приносите карточку. Только быстрее, пожалуйста. Мало ли что…

— Кстати, — спросил я его на пороге. — Вы тогда спросили меня, верю ли я в духов. А если бы я сказал: «Не верю»?

— Я бы ответил: «Придется поверить», — просто сказал он.

* * *

Я ворвался в подъезд, взлетел вверх по лестнице и чуть не сломал ключ, яростно рвя его в замке.

Уже в коридоре я краем глаза увидел, что диск телефона вырван и висит на жилках проводков — точь-в-точь таких же, как кишки рыбки.

Я вбежал в комнату.

И похолодел.

Ведро было перевернуто.

Фотоаппарата под ним не было.

— Сашка… — дорожащим голосом позвал я. — Сашка!

— ДядьПаш, идите сюда! — весело откликнулась она.

На негнущихся ватных ногах, боясь даже подумать о том, что я могу увидеть, я практически проковылял в ее комнату.

Девчушка стояла напротив стены с ковром и держала в руках фотоаппарат, словно что-то хотела заснять.

— Брось фотик! Брось! — крикнул я.

Мелькнула вспышка. Сашка подняла на меня удивленные глаза.

— Что ты сфотографировала, что? — бросился я к ней, схватил за плечи и начал трясти.

— Собаку… — испуганно пролепетала она.

— Какую собаку?

— Мою…

— Но зачем, зачем?

— Вдруг вы сможете ее увидеть…

Я схватил фотоаппарат и глянул на экран.

На нем на фоне стены с ковром была запечатлена небольшая лохматая собака.

— Смотри, дядьПаш! — торжествующе вскрикнула Сашка. — Вот она, вот она! Это у вас какой-то особенный фотоаппарат, да?

Я молчал.

И больше всего на свете мне сейчас хотелось отшвырнуть технику в сторону, сгрести Сашку в охапку и бежать, куда глаза глядят.

Потому что я видел, как справа, из рамки фотографии к собаке тянутся длинные, запачканные чем-то темным, тускло поблескивающие когти. А потом хватают ее и куда-то волочат. Собака беззвучно огрызается и пытается вырваться, но все без толку. И вот уже только клочок лохматой шерсти мелькает за рамкой…

Сашка вскрикнула.

— Что такое? — опустился я перед ней на колени.

— Живот… — скорчилась она. — Болит…

— Где?

Она указала на правый бок. Аппендицит? Или он слева? Да какая разница, его же ей все равно вырезали в прошлом году!

Я бросился было к телефону — но кроме сломанного диска руки наткнулись на скученную в жгут трубку. Хотя какой телефон… тут же нет скорых, только больница на окраине.

Или же…

Я медленно повернулся к фотоаппарату, который валялся на полу, около всхлипывавшей Сашки.

Или же тут совсем не больница нужна?

* * *

— Что случилось? — обеспокоено спросил карлик.

Я ввалился в его квартиру, прижимая всхлипывающую Сашку к себе, и сбивчиво пересказал все.

— Ясно, — быстро сказал он. — Ясно.

— Что это? Это… как-то связано?

— Собака… — забормотал он, отчасти обращаясь ко мне, отчасти просто разговаривая вслух. — Собака… двойник человека… близнечная пара… говорят, что даже душа… я думал, что такое теперь уже не встречается… какой любопытный случай… ах, какой любопытный случай!

О, я знал этот огонек в глазах, слишком хорошо знал! Мои родственнички с таким огоньком забывали есть и пить, днями просиживая над научными выкладками. И сейчас, в этой ситуации, подобный огонек был явно неуместен.

Я схватил калеку за плечи и сильно тряхнул.

— Какой любопытный? Какой случай?

Он поднял на меня глаза, огонек стал чуть потухать и взгляд начал обретать ясность.

— Собака, — спокойно, даже слишком спокойно пояснил он. — В тюркской мифологии двойник, близнец — в особых случаях даже душа — человека.

— Это чудесно, — заорал я. — Я очень рад за тюрков. Но как это касается нас?

— У меня есть все основания предполагать, — его тон стал приобретать менторский оттенок лектора, — что воображаемая собака вашей племянницы являлась олицетворением ее души. Собственно, бытует предположение, что таковыми являются все воображаемые друзья детей… что это некоторый механизм расщепления…

— К черту других детей и туда же расщепление, — заорал я. — Сейчас в чем дело?

— А сейчас жезтырнак забрала душу вашей племянницы, вот и все, — пожал он плечами, словно ему стало интересно.

— И?

— Что «и»?

— И что дальше?

— Я же сказал: «вот и все» — терпеливо пояснил он. — Умрет она, разве непонятно.

Я судорожно сглотнул.

— К-как это?

— Ну, я не знаю, как… — покачал он головой. — Подобные случаи, конечно, описывались в фольклоре, но…

Я заскрежетал зубами.

— Но все равно общего знаменателя нет, — поняв намек, заторопился он. — Есть такие понятия, как кут и сюр…

Я сжал кулаки.

— Хорошо, — обреченно проговорил профессор. — Хорошо, я попробую.

* * *

Сашка уже не всхлипывала, а плакала навзрыд. Я же скептически смотрел на пучки трав, которые калека раскладывал на письменном столе.

— Это лекарство? — спросил я.

— Можно сказать и так, — уклончиво ответил он.

— А как это на самом деле?

— А на самом деле это то, что поможет вам перейти к жезтырнак.

— Что-что сделать?

— Перейти к ней, — терпеливо повторил он.

— Мне?

— А больше некому.

— А вы?

— Во-первых, я не шаман.

— Но к вам ходят духи! И этот… как его… лысый Таз!

— Потому что им больше не к кому ходить! Потому что половина шаманов — самозванцы, шарлатаны, жулики, собравшие свой костюм из тряпок с ближайшей барахолки, а свои молитвы — из огрызков слов, значений которых они не понимают, да и нет уже давно этих значений! Они приходят ко мне, потому что им больше не к кому прийти!

Профессор поджег пучки. В комнате потянуло терпким, но сладковатым запахом.

— А какие-то еще варианты есть? — спросил я, наблюдая за дымом и чувствуя, как у меня слипаются глаза.

— Есть, — кивнул он.

— Какие?

— Отвезти вашу племянницу в больницу.

— И?

— И думать, как объяснить родителям ее смерть.

Реальность начала плыть.

Его голос доносился до меня откуда-то издалека, как через плотное полотно.

— Но вы же меня оттуда заберете?

— Как-нибудь да извлеку, — уклончиво ответил он.

— Это как понимать?

— Так, что, может быть, вы явитесь сюда по кусочкам.

— А потом вы меня соберете, польете живой водой, и я оживу? — попытался пошутить я. Что мне еще оставалось?

— Нет, — серьезно ответил он. — Это сказки.

А потом щелкнула вспышка фотоаппарата.

И меня поглотила темнота.

* * *

Я открыл глаза.

Передо мной была стена в квартире профессора — кусок обоев и застекленный шкаф с книгами.

Я повернулся.

Передо мной снова была та же стена.

Кусок обоев и застекленный шкаф с книгами.

Я несколько раз провернулся вокруг своей оси — но ничего не менялось.

Кусок обоев и застекленный шкаф с книгами.

Я провернулся еще раз.

И столкнулся лицом к лицу с женщиной.

Ее латунный нос тускло поблескивал.

— Привет, — сказал я ей.

Она смотрела на меня, наклонив голову — точь-в-точь как тот мальчик, таз… как его звали?

— Не надо, — сказал я.

Она молча продолжала смотреть на меня.

А потом она открыла рот.

И закричала.

Я успел зажать уши руками, но даже так меня скрутило болью вплоть до желудка.

Я упал на колени.

Я не слышал ничего, но чувствовал, как на меня осыпаются осколки стекол из шкафа, вспучиваются обои.

Когда я поднял голову, ее уже не было.

Только что-то колыхалось там, где-то внутри — где-то в глубине куска обоев и застекленного шкафа с книгами.

Я протянул руку.

И прошел сквозь.

Я шел сквозь долго, бесконечно долго, узнавая куски своей квартиры — тумбочка, телефон, шкаф… шкаф, тумбочка, телефон… и мозаика, рассыпанная и собранная в произвольном порядке.

А потом снова вышел сквозь.

И тут на меня навалился запах. Точнее даже вонь. Отвратительная, ужасная вонь, равной которой я еще не испытывал. Это был дичайшая смесь гнили, разложения и гноя, которая проникала через нос и растекалась липкой влагой в желудке.

Несколько длинных, невероятно длинных теней стояли и наблюдали за мной.

— Эй! — крикнул я. — Я ищу желтыр… жел... Женщину с собакой!

Они продолжали молчать.

— Я не хочу причинить ей я зла… — пробормотал я, впрочем, понимая, как это глупо выглядит. Что я — человек — мог причинить им — духам или кто это там были они — да еще и на их территории? Скорее уж я должен молить их, чтобы они пропустили меня.

— Я могу пройти? — сказал я, пытаясь придать голосу твердость.

Они молчали.

— Я хочу пройти.

Молчание.

— Я должен пройти.

Они не шевелились.

Может быть, они глухие? — мелькнуло у меня в голове. Почему бы не допустить такую возможность? Может, они не могут понять, что мне надо, потому что не могут понять, что я делаю.

Я медленно сделал шаг вперед.

Тени не шевелились.

Я сделал еще шаг.

Ничего.

Я украдкой — но, тем не менее, глубоко — вздохнул и пошел, пытаясь придать своей походке уверенность. Я вспомнил старый совет, данный мне когда-то в детстве — не показывай собаке, что ты ее боишься. Те чуют страх — так может и эти… существа... могут его чуять.

Меня никто не преследовал.

А я не оглядывался.

Я шел через лабиринты, из стен которых тянулись руки, через улицы городов, в подворотнях которых за мной наблюдали тени, через лес, на ветках которого качались желтые глаза…

Я шел и шел, все время сквозь, не оглядываясь.

И даже не смотря вперед.

Просто шел.

Пока не понял, что все закончилось — и «сквозь» больше нет.

Это был какой-то хаос, нагромождение.

Уродливейшее порождение воспаленного рассудка.

Видимо, это были обрывки представлений о том, как выглядит наш мир и попытки вписать его в мир свой, существовавший когда-то и теперь исчезающий без следа.

И посредине всего этого стояла она.

И держала на руках поскуливавшего сашкиным голосом пса.

Она была красива. Она была бесспорно красива — и я даже не мог понять, чем, как, почему, и с чего я вообще в этом момент мог думать о красоте — и тем более, ее. Я даже не мог бы сказать, сколько ей лет — иногда мне казалось, что она совсем юна, а иногда, что уже вступила в пору бальзаковского возраста. Черты лица ее подрагивали и неуловимо менялись — и в этот же самый момент я чувствовал, как что-то щекочет меня в висках, под кожей. Неужели пытается понять, какие женщины мне нравятся — мелькнуло в голове — чтобы подобрать подходящий облик? Но зачем? Или же она это делает безотчетно, повинуясь инстинкту — или что там вместо него у… у таких, как она?

У нее не выйдет. У нее ничего не выйдет — мне нравится совершенно иной тип. Совершенно. У нее никогда не получится стать шведкой — только потому, что она не понимает, кто это. Она пытается уловить смутные черты, да — и я даже вижу, как они мелькают у нее на лице — но от этого она становится невероятно жуткой…

— Я хочу забрать собаку, — сказал я.

Она прижала пса к себе.

— Отдай его мне.

Ее лицо исказилось — но в злобе ли или же в мольбе?

И она быстро отступила в темноту.

И тут я понял.

Боже мой, как же действительно страшно и одиноко было этому несчастному духу в нашем мире! Какой хаос творился в ее голове — и как она бесплодно пыталась хоть как-то систематизировать все. Она не могла понять, что происходит, что это такое — и как с этим быть. Она пыталась сравнивать все со знакомыми ей столетиями вещами — но даже те вещи изменились настолько, что она не могла с этим справиться.

Духи не злы, нет. Они просто испуганы, потеряны. И им нужна наша помощь. Они ищут нашу помощь — как могут, как умеют. И не их вина, что мы тоже боимся их.

И их обида уничтожает нас — и их возможность жить в мире.

Эти мысли бились в моей голове — и я не мог понять, мои ли это мысли, или же это она рассказывает мне все это.

— Я помогу тебе, — сказал я вслух. — Я понял тебя — и я помогу тебе.

«Хорошо», — прошелестело то ли вокруг, то ли в моей голове.

— Я расскажу тебе про этот мир. Не все, ты сама понимаешь, что я всего не знаю.

«Понимаю».

— Но хотя бы основы. И скажу, где и как найти остальное.

«Хорошо».

— Но я хочу кое-что взамен.

«Взамен?»

— Мне кажется, что это будет справедливо.

Молчание.

Я похолодел. Неужели я провалил переговоры?

— Мне нужно совсем немногое! — спешно выкрикнул я.

«Немногое?»

Уф, кажется, она еще тут. Хотя как она может быть не тут, когда я в ее голове — или что там может быть у духов?

— Я пришел за этим.

«За этим?»

Мне показалось, что разговор превращается в обычное эхо, что ей неинтересно меня слушать. То ли она поняла, к чему я клоню — то ли я ей надоел.

— Мне нужна собака!

«Собака».

— Та самая, которую ты забрала! Душа моей племянницы.

«Племянницы».

— Дочери моей сестры.

«Сестры».

— Отдай мне собаку — и я расскажу тебе все. Все, что смогу рассказать.

Молчание.

— Тебе никто больше не расскажет этого.

Молчание.

— Никто не сможет рассказать тебе этого — потому что никто больше не знает, что тебе это нужно.

Молчание.

Я ждал, затаив дыхание.

«Хорошо», — наконец прошелестело.

Из темноты выскочила собака. Я вцепился в ее шерсть и закрыл глаза.

«Рассказывай».

Я рассказывал очень долго, взахлеб, перепрыгивая с одного на другое.

И при этом чувствовал, как что-то копошилось у меня в голове.

Я говорил, а оно копошилось.

Я делал паузу — а оно копошилось.

Это длилось вечность.

А потом вечность закончилась.

«Хорошо», — мне показалось, или же в шелесте прозвучало удовлетворение?

Я открыл глаза.

Помещение было совсем другим. Все стало… правильным? Ровным? Нормальным? Предметы обрели верные очертания, рисунки на стенах — четкие края, и краски перестали быть словно разведенными в грязной луже.

— Я рад, что помог тебе, — честно сказал я. Наверное, так себя чувствует врач, излечивший пациента. Может, мне, и правда, потом пойти в психотерапию?

«Хорошо».

— Я могу идти.

«Хорошо».

Кажется, она меня теперь не слышала — и не слушала.

Я прижал собаку к груди — ту трясло мелкой дрожью — и стал пятиться назад.

«Хорошо».

Что-то вязкое обволокло меня, и я, как был, спиной вперед, провалился в пустоту.

* * *

Теперь бы я описал профессора как «очень старый».

— Ну как, — взбудоражено спросил он. — Получилось?

Я посмотрел на свои руки. На них была пыль. А еще известка. А еще на них таял снег.

— Н-не знаю, — честно сказал я.

— Что там было?

— Она отдала мне собаку.

— Отдала? Сама?

— Да.

— Ты не убил ее?

— Кого? Собаку?

— Ее, идиот, ее! Жезтырнак!

— Нет.

— Странно, — задумался он. — Хотя… может, все дело в том, что ты неместный. Может, на вас действуют иные правила…

— А как Сашка?

— Спит. Спит уже минут пятнадцать как.

— А сколько я там был?

— Полчаса.

Фотоаппарат мы завернули сначала в салфетку — а потом в плотную скатерть. Разбили его молотком, и я зарыл все под окнами профессора. Туда же, в эту же ямку я бросил и разломанную предварительно карточку.

— Думаю, что все теперь в порядке, — сказал карлик мне, когда мы прощались.

— Надеюсь, — ответил я.

— Но все-таки… почему она вам так просто отдала собаку? — задумчиво спросил он.

С ним мы больше не виделись.

Сашка окончательно выздоровела к вечеру того же дня.

Вскоре вернулись ее родители.

Она ничего не рассказала им — и я, разумеется, тоже.

Ничего странного в квартире больше не происходило.

Ноутбук я забрал из ремонта так и не починенным.

А потом мы уехали из этого городка.

С тех пор прошло уже полгода.

Я купил себе новый фотоаппарат и фотографирую так же часто.

Ничего странного не происходит.

Поначалу меня мучил тот последний вопрос старика — и я жалел, что не рассказал ему все. Может быть, тогда бы он объяснил мне, почему она так просто отдала мне собаку.

И особенно этот вопрос мучил меня потому, что мне казалось, что я продешевил.

Что я дал ей что-то такое невероятно большое и важное, что жизнь моей племянницы ее перестала интересовать. Что-то, что на самом деле стоило гораздо, гораздо больше.

И что-то, что я ни в коем случае не должен был давать.

А может быть, и нет.

Может, я просто спас племянницу.

Вот и все.