Первоисточник: www.proza.ru
Автор: Василий Чибисов

— Вы неправильно смотрите.

Аспирант Аннушкин неловким движением поставил диктофон на паузу и с опаской посмотрел на декана. Профессор Кибиц не спешил бросать явно тонущему практиканту спасательный круг в виде наводящих вопросов.

— Лазарь Базираэлевич, тут… — заминка, которая обычно влечет за собой пересдачу, на этот раз был встречена на удивление терпеливо.

— Не торопитесь, Игнатий. Случай особый. Подбирайте каждое слово. От этого зависит сейчас ваша дальнейшая судьба.

Выходит, это бы не совсем очередной отчёт по практике. Или бред пациента заинтересовал профессора гораздо больше, чем возможность в очередной раз устроить своему подопечному муштру.

— Я думаю, здесь мы видим…

— Слышим.

— Слышим классический случай отказа от общения через навязчивое повторение. То есть персеверацию.

— Классический?

— По форме, — мгновенно нашёлся Игнатий. — Но не по структуре. Обычно отказ от общения обусловлен расстройством мотивации. Пациенту просто не интересно с нами и с окружающим миром. Однако этот пациент демонстрирует заинтересованность и общительность. Персеверация наблюдается только при попытке расспросить о страхах пациента.

— О страхах или о фобиях?

— О страхах. Фобии относятся к конкретному объекту. А здесь мы видим смутную тревогу, боязнь увидеть или узнать что-то лишнее.

— Это у вас, Игнатий, боязнь узнать что-то лишнее! Надо верить пациентам. Именно они пишут нашу науку, а не врачи. Кто вам сказал, что конкретного объекта нет? Ваш повседневный опыт? Вот ему бы я не доверял ни в коем случае. В психической реальности пациента объект просто прекрасно виден. Можно сказать, невооруженным глазом. Надо только правильно смотреть. Пациент ведь вам это талдычит на протяжении всего разговора! Ну-ка, включите запись снова.

Никогда еще профессор Кибиц не вступал в дискуссию с практикантами. Выходит, в этом клиническом случае не было правильного или неправильного варианта ответа. А было испытание на профессиональное мышление и определенную смелость. Да бог с ним, с мышлением. Только проверка храбрости: сможешь ли ты погрузиться в мир безумца, не испугавшись встретить там слишком реальные улики против рациональной картины мира?

«Конечно, смогу!» — вдохновленный переломной ситуацией в своём обучении, Игнатий без колебаний отмотал кассету к началу и включил запись.

— Здравствуйте.

— Здравствуй, доктор.

— Как вас зовут?

— Ты же знаешь.

— Это для записи. Если не возражаете, конечно.

— Вольнов Евгений Палыч. Только давай без отчества, доктор.

— Хорошо. Итак, Евгений. Вы знаете, почему вы здесь?

— За звонки.

— А подробнее?

— Куда подробнее? Я звонил людям, чтобы предупредить их об опасности.

— По их словам, вы не предупреждали, а обзывались и грозили приехать и вступить в половые сношения с их родственниками.

— Ну... они не верили моим предупреждениям!

— Прошу вас, не плачьте. Мы сами можем их предупредить. Нам надо только знать — о чем?

— О картонном человеке.

— О фигурке человека, сделанной из картона?

— Нет, доктор. Никто его не сделал. Он сам по себе был и есть.

— Чем же он страшен?

— Он хочет, чтобы его увидели. И не хочет, чтобы его увидели. Он бегает где-то на самом краю сознания, как белая точка, как бумажный журавлик. Ему нравится, когда его замечают. И не нравится, когда его замечают.

— Остановите, — профессор Кибиц чертил уже на десятом листочке из блокнота очередную кляксу. — Вас ничего не настораживает?

— Настораживает, — подумав, признался Аннушкин. — Меня вообще многое здесь настораживает. Видно, что пациенту трудно общаться с людьми, но он преодолевает себя. Вся эта телефонная ругань — не более чем жест бессилия, признание собственной беспомощности перед людским скепсисом. Он любит людей. И ненавидит их. Эту двойственность он вкладывает в образ картонного человека.

— Хм. Признаться, я уж думал, что после многих лет обучения вы всё-таки стали настоящим специалистом.

— А я не стал?

— Специалистом? Конечно, нет. Вы не стали деревянным любителем исхоженных троп. И это радует. Любой дипломированный психиатр на вашем месте попросту поленился изучить эмоциональную сторону мотивов пациента. Чтобы признать за душевнобольным право любить и жертвовать собой… Для этого надо обладать особой смелостью.

— То есть я не провалил практику? Даже несмотря на гибель пациента?

— Да черт с ней, с практикой. Пора бы вам уже отбросить эти школярские замашки. Это ведь ваше боевое крещение. Так насладитесь красотой чужого безумия, не думая ни о зачетах, ни о кандидатской! И поделитесь со мной своими мыслями. А то надоели все эти шаблонные цитаты из медицинских справочников.

Никогда еще профессор Кибиц не был так откровенен со своими учениками. Более того, он сам и требовал от них «шаблонных цитат». Правда, те же практиканты и не хотели особо вылезать за поставленные границы. И только Игнатий часто предпочитал сугубо медицинской литературе самую «обычную» философию. Кант, Гегель, Ясперс, Фуко — лучшие умы из самых разных эпох порой понимали красоту человеческого безумия гораздо глубже, чем ведущие клиницисты.

— Хорошо. Делюсь мыслями дальше, — переведя дух, продолжил аспирант. — Для шизофрении характерно несоответствие содержания бреда и эмоционального фона. Кроме того, система бредовых идей может разрастаться, укрепляться. Но резкая смена «генеральной линии» практически невозможна.

— На самом деле возможна, — перебил профессор. — На поздних этапах психика бредящего больного не справляется с нагрузкой, и целые куски сюжета начинают выпадать из выдуманной реальности. Но, как я понимаю, это не про наш случай?

— Не про наш. Пациент находится в маниакальном состоянии. У него даже хватило сил отрезать себе часть ноги, не впадая в болевой шок. Все свои звонки он совершал, не обращая внимания на кровоточащую культю.

— И сколько звонков он успел сделать за один вечер?

— Около сотни. Вечером он провел себе ампутацию, всю ночь сидел на телефоне. И если бы случайно не дозвонился в местное РОВД, его бы так и не нашли.

— Поражает, не правда ли? Такое усердие.

— Нет, профессор. Это как раз типично. Я хочу всё же вернуться к смене сюжета и эмоциональному фону. Пациент одержим идеей картонного человека. Он боится собственного творения, и этот страх побуждает к «адекватным» действиям. Как правило, такие пациенты будут рассказывать о своих «преследователях» с легкой улыбкой, располагая к себе и изо всех сил вовлекая собеседника внутрь бредовой реальности.

— Да, этот факт вы верно подметили. Бессвязная ругань появляется на гораздо более поздних этапах деградации…

— … а здесь брань занимает вполне конкретное место в процессе общения. Пациент адекватно реагирует на равнодушие собеседников.

— Вот! Я не ошибался в вас, Игнатий. Вы сумели найти в странных действиях больного стержень адекватности. Значит, дальнейший анализ случая имеет смысл. Вот только я так и не увидел смены сюжета. Где она?

— Её трудно заметить. Я это понял скорее на интуитивном уровне. Сначала этот картонный человек был сам по себе, и эту внешнюю угрозу пациент хотел отвести от других людей. Но потом что-то произошло. И тот же самый образ стал внутренним.

— Пациент смог овладеть объектом бреда?

— Не думаю. Он скорее смирился с его существованием.

— Тогда где же тут смена сюжета?

— Пациент из наблюдателя стал созерцателем.

Профессор Кибиц посмотрел на Игнатия поверх очков. Вся мимика «старшего по званию» выражала явное неодобрение. Слишком явное, чтобы не быть постановочным отражением самоиронии.

— Аннушкин! Давайте попроще. Мы не после фуршета.

— Давайте я лучше запись включу дальше. Предоставлю слово пациенту.

— Евгений, а вы видели картонного человека?

— Думаю, что сегодня я попробую его видеть.

— Откуда же вы знаете, что он есть?

— Я его заметил!

— Где?

— О, доктор! Ты не поймёшь. Когда ты видишь темноту, где-то на краю скачут образы. А чуть дальше, за краем, опять темнота. Я всегда любил любоваться темнотой перед сном. Но однажды я заметил, что темнота за краем отличается. Она настоящая.

— А как вы достигаете края?

— Просто смотрю и жду, когда появятся образы. Потом перевожу взгляд чуть в сторону.

— То есть вы просто закрываете глаза и смотрите?

— Да. А потом начинаю замечать.

— И что же вы заметили?

— Много интересного. Там целый мир. Он пустой. Но интересный.

— Хорошо. Мир пустой. А как туда попал картонный человек?

— Доктор, ты тупой. Я же сказал, что он там всегда был. И есть.

— И сейчас есть? То есть я могу увидеть?

— Не можешь. Потому что сегодня его буду видеть только я.

— Хм… а заметить?

— Можешь! И я его сначала заметил. Смотрел-смотрел в темноту, а он взял и пробежал мимо. Далеко и быстро. В следующую ночь он был ближе. Потом ещё ближе.

— Хорошо. Давайте я тоже попробую его заметить. Я закрываю глаза и?

— Ты неправильно смотришь.

— Но мои глаза закрыты.

— Ты неправильно смотришь.

— А куда надо смотреть? Сюда?

— Ты неправильно смотришь.

— И здесь нам пришлось прервать собеседование. Так повторялось еще два раза.

— И где же тут персеверации? Где отказ от общения? — профессор испытующе смотрел на Аннушкина. — Он же пытался научить вас правильно смотреть.

— Не думаю. Похоже, что он просто боялся, что я на самом деле смогу заметить этого картонного человека. И что я не пойму разницы между «заметить» и «увидеть».

— А вы эту разницу поняли?

— Думаю, что да. Это как раз два бредовых сюжета. Первый сюжет: пациент наблюдает за темнотой и любуется сменой образов. В этом мельтешении он замечает особенную галлюцинацию, которая становится основой бреда. Её может заметить каждый.

— И поэтому надо всех обзвонить и предупредить? Несостыковка, Аннушкин.

— В этом состоит второй сюжет бреда. Когда картонного человека можно не только заметить, но и увидеть. Вот запись второй беседы.

— Вы также отпилили себе ногу.

— Это был не я. Это сделал картонный человек. Потому что ему не понравилось, что я его увидел.

— Но вы говорили, что картонный человек хочет, чтобы его увидели.

— Говорил. Я ошибался. Он хочет, чтобы его заметили. Но не хочет, чтобы его увидели.

— А в чём разница?

— Заметить можно случайно. Но когда ты смотришь и ждешь, а потом не отводишь взгляда, то ты видишь.

— Поэтому если я закрываю глаза и жду, то ничего не происходит?

— Ты неправильно смотришь.

— Ну и так далее, — Игнатий поставил диктофон на паузу. — После этой беседы я понял, что значит «неправильно». Заметить можно только случайно, спонтанно. И этим пациент занимался всю первую часть своего бреда. Во второй части он стал созерцателем. И почти сразу поплатился за это ногой.

— А чем он ногу-то отрезал?

— Не знаю. Обыск проводила милиция, а они особо не отчитываются. Но разрез был очень аккуратным, ровным. И таким… решительным.

— Профессиональным?

— Да.

— А пациент?..

— Без образования.

— Привыкайте-привыкайте. Наши подопечные и не такое вытворяют. Когда дело касается воплощения в жизнь бредовых идей, нет никого смелее и способнее. Так чего добивался пациент повторением этой фразы?

— Старался спасти меня. Боялся, что если я могу не просто заметить, но и увидеть.

— Заметьте, что вы помогли пациенту убрать раздвоенность. В первой беседе он не мог разделить два действия и метался между «хочет, не хочет».

— Да. Я уцепился за эту разницу. Предположил, что надо помочь пациенту «заметить» как можно больше внутренних образов.

— Зачем?

— Потому что пациент боялся «увидеть». Эта граница гораздо глубже, чем кажется.

— Замечать, чтобы жить. Видеть, чтобы погибнуть?

— Как-то так. И у меня получилось. Третья беседа была практически свободна от исковерканных смыслов и туманных рассуждений. Пациент был на удивление конкретен и последователен.

— Евгений! Мне кажется, я понял, почему я неправильно смотрю.

— Да неужели?

— Да. Заметить можно только случайно. И это безопасно.

— Правильно, доктор. Но не обольщайтесь. Я тоже поначалу думал, что в безопасности.

— Что же случилось?

— Сначала я просто любовался образами в темноте. И засыпал, когда образы тонули и распадались. Но со временем сон стал задерживаться. И я мог еще несколько секунд следить за неподвижной и чистой темнотой. Это абсолютно чёрный фон, а в ушах стоит звенящая тишина.

— Да, это состояние знакомо многим людям. Мне, кстати тоже.

— Поэтому я и звонил всем, чтобы предупредить. Однажды в этой темноте я заметил белого картонного человека. Он бежал куда-то по своим картонным делам. Я не придал этому значения. Через неделю я заметил снова. После этого я специально старался подольше не засыпать.

— Но ведь мы с вами уже поняли, что заметить можно только случайно.

— А я тогда этого не понял. Совсем не понял. И стал следить за картонным человеком. И он стал приближаться. Он становился больше, его контуры проступали резче. И картонные грани угрожающе сверкали, словно стальные лезвия.

— То есть, вы не просто замечали, вы видели и созерцали.

— Да! И картонный человек меня тоже увидел.

— Как вы это поняли?

— Картонный человек обернулся. Я не знал, что плоская картонка может быть такой объемной. Он просто обернулся. И отрезал мне ногу.

— Было больно?

— Очень. Но я решил, что должен предупредить всех. И стал делать звонки. Не смотри во тьму, не пытайся заметить. Иначе увидишь.

— Кажется, я вас понял. Хорошо. Я не буду смотреть во тьму. И всех остальных попрошу этого не делать.

— Спасибо тебе, доктор. Теперь я спокоен.

— И что?.. Что вы теперь собираетесь делать?

— А что мне еще остаётся? Хочу последний раз посмотреть на картонного человека. Столько грации в его движениях. Его контуры точны. Он распарывает темноту и не боится пустоты моего мира.

— Вы не боитесь?

— Боюсь. Я знаю, что картонный человек не простит меня. Возможно, завтра мы с тобой уже не сможем говорить, доктор.

— Вы хотите покончить с собой?

— Это сделает картонный человек. Мне, в общем-то, всё равно.

— Вы же понимаете, что нам придётся немного ограничить ваши движения?

— Смирительную рубаху надеть? Да не вопрос. Хоть две, доктор. Так мне будет спокойнее.

Профессору пришлось самому выключить диктофон. Игнатий впал в состояние лёгкого ступора и мелкими движениями ровных белоснежных зубов обкусывал онемевшие губы.

— Вы с нами? Игнатий! — Лазарь Базираэлевич на всякий случай достал из аптечки нашатырь. — Всё хорошо. В отчёте ясно написано, что после пары часов вашего общения у пациента исчезла практически вся симптоматика. И это не совпадение. Вы не просто излечили душевнобольного. Вы встретили и поняли другого Человека.

— Но это ведь не всё. Финал…

— А никто не обещал счастливой концовки! Это ведь психиатрия, Аннушкин. Здесь нет места счастью. Кроме того, это Ваше ночное дежурство выходит за пределы практики. Кстати, почему вы добровольно вызвались поработать ночью?

— Не знаю.

— А я знаю. Вы волновались за жизнь своего пациента. Похвально. Но завязывайте с этим. В остальном замечаний никаких нет. Я сегодня же разошлю лучшие рекомендации о вас в лучшие психологические центры страны. Выбирайте, какой хотите.

— А как же интернатура и прочее?

— И прочее? А вы что, всерьёз хотите быть психиатром в России?

— Я же для этого поступал сюда, рвался именно к вам в аспирантуру.

— Не для «этого», а для себя. Для себя. И для себя же любимого вам лучше сделать шаг в сторону. И уйти в более мягкую область. В гипнотерапию, скажем. Вы слишком зачарованы той реальностью, которую творит больной разум наших пациентов. И не готовы ко многим неожиданностям. У вас ведь есть вопросы по Вашему первому пациенту?

— Есть. Куда делись его глаза? Он же был зафиксирован. И у соседей по палате возможностей двигаться было не больше. Да там больше половины под такими лекарствами, что только к вечеру проснутся! Как?!

Профессор перечитал приложение к отчёту: «Во время внеочередного ночного обхода, произведенного по инициативе дежурного врача (практиканта), пациент Вольнов Е.П. обнаружен мертвым. У трупа полностью удалены глаза, включая пару зрительных нервов. Признаков присутствия посторонних в отделении не обнаружено. Признаков насилия не обнаружено. Предварительное заключение: у пациента случился очередной приступ, во время которого он нанёс себе увечья, несовместимые с жизнью».

— Какое жестокое самоубийство…

— Лазарь Базираэлевич! Он же был фактически привязан к койке. Его тело минут пять освобождали от «пут».

— Ещё раз вам советую. Бросайте медицину и мечты о клинической практике. Вы слишком охотно вкушаете плоды чужого безумия. Таких необъяснимых случаев вам встретится ещё не одна сотня, — профессор ободряюще похлопал ученика по плечу. — Привыкайте, коллега!