Часть 5. Лёха

Угловатая тень, падающая в сугроб сквозь стенку палатки, шевелится. Только сейчас я понимаю, что кто-то сидит там, внутри.

Я даже не трачу время на предположения. Просто перешагиваю через скрючившегося в снегу Саню и откидываю полог в сторону.

Палатка освещена изнутри маслянисто-желтым светом фонаря, в ней одуряюще тепло и пахнет едой. В углу свалена, как куча бледных капустных листьев, зеленая мятая куртка одного из пацанов.

Леха сидит пригнувшись и подвернув ноги под себя; он что-то спокойно перебирает в руках, поднеся ко рту.

Словно не знает, что мертвый Саня с затолканным в глотку объективом лежит за порогом.

Меня охватывает то самое чувство, которое бывает, когда обычный сон — бредовый, дурной, но не кошмарный — медленно переливается в кошмар, а ты понимаешь это, но остановиться — не можешь, следуя безумному сценарию, написанному где-то вне твоего сознания.

И я — хотя разум кричит, приказывая бежать прямо сейчас, спасаться, «развидеть» — потому что это Леха убил Саню, потому что Леха свихнулся или даже потому, что это не Леха — медленно разлепляю губы и окликаю его.

— Эй, что у вас… стряслось? Ты в порядке?

Он оборачивается, держа в руках золотисто-румяный кусок жареного мяса с кожей, которое ел.

По его щекам размазан жир и сок, тепло блестящий в свете фонаря.

Леха широко улыбается лоснящимися губам, словно стараясь дать понять, что рад меня видеть, и роняет мясо на пол.

Я застываю, а он ползет ко мне на полусогнутых ногах, быстро, как животное.

Сбивает меня тычком в челюсть, так что я опрокидываюсь на спину.

Я не защищаюсь, просто пячусь — слишком медленно и неловко, словно мои суставы забились пластилином. Я все еще плыву по течению этого чертова кошмара.

Леха грохается на мои ноги всеми ста двадцатью кило, тяжело и шумно дыша — до моего лица доносится его пахнущее жареным мясом дыхание.

Он мусолит пряжку ремня, пытаясь расстегнуть ее своими непослушными, соскальзывающими пальцами — ранит руку об угол пряжки, даже не замечая этого, и размазывает по тусклому металлу кровь вперемежку с золотисто-прозрачным жиром.

На пряжку он не смотрит. И на меня — тоже; он смотрит внутрь собственной головы.

А я до сих пор не могу пошевелиться, просто ошалело таращусь на его резиновые пальцы, скребущие ремень. На них, забившись в трещины огрубевшей кожи, остались кислотно-розовые пылинки.

— Ты хочешь Большую Рыбу? — хрипит он, выдыхая сырой и застоявшийся в легких воздух, как у больного. Кажется, он все еще дожевывает что-то.

И тогда внутри у меня наконец лопается эта треклятая пружина безволия.

Я кричу — тупо и громко — и пинаю его в пах, вложив в этот пинок все омерзение и ярость.

Леха квакает и сгибается, сжав руками низ живота. Его глаза вылезают из орбит, выпирают на посеревшем лице, как две стеклянные лампочки.

Из хлопнувшего рта вываливается маленький белый шарик, похожий на снежок; падает мне на живот и скатывается вниз, оставив холодную мокрую дорожку.

Я вскакиваю и кидаюсь на него: пинаю в почки, в живот, бью в челюсть, в горло — он только корчится на полу и мычит; потом уже просто начинаю душить.

Он слепо хватается за воздух, за мое лицо, словно пытается стащить покрывающую его кожу — я кусаю его за пальцы, с отвращением вспоминая об оставшихся на них кристалликах розовой дряни.

Его гортань почти хрустит у меня под руками, губы, подернутые жирной пленкой, сереют, на них пузырится слюна.

— Какого хрена ты делаешь?! — я с ужасом различаю слова в его хрипе. — Ты свихнулся?!

Я понимаю, что сейчас Леха смотрит на меня, и в его вытаращенных, расширенных и темных глазах — наверное, так же смотрел я минуту назад — плещется даже не страх, а ярость непонимания. Он действительно не знает, почему я напал на него.

Я разжимаю руки — на секунду, скорее от удивления, и он отталкивает меня, бьет локтем в лицо и, вырвавшись, выбегает прочь. Полог, придавленный снегом, не падает, и я вижу, как он спотыкается о тело Сани, шарахается с криком, не удержав равновесия, барахтается в сугробе.

Утирая кровь с разбитой губы, я вылезаю следом, стою, с минуту пытаясь сообразить, что делает Леха.

Его серая спина мечется в занесшем мою машину сугробе, он расшвыривает снег у передних колес, затем кидается в салон.

— Стой! Леха, стой! — пытаюсь я прокричать осевшим голосом. Хлопья снега липнут к лицу. — Это я!

Мотор чирикает фирменной перемерзлой трелью, затем неожиданно трескуче чихает и заводится.

Расшвыривая снег в стороны, «Лада» зигзагом проносится мимо, на секунду теряясь в белом сумраке — я делаю глубокий вдох — и внезапно вырывается снова, жуткая со своим засыпанным лобовым и мертвыми фарами, чтобы выбить этот воздух из моей грудной клетки.

Сбивает меня, отшвырнув на бок палатки, откатывается назад и, газанув, несется на меня снова. Я откатываюсь, а она с хрустом въезжает в сугроб, несколько секунд беспомощно жует его шинами, после чего скрывается окончательно, скрипя и урча вдалеке.

Я поднимаюсь, утираю лицо рукавом — облепивший его снег быстро темнеет. Так и стою, не чувствуя даже холода.

Гляжу в темноту, в сторону шоссе, куда унеслась зигзагами «Оладья», и громко, отрывисто матерюсь, обзывая ее предательницей и потаскухой.

Будь моя воля, я бы сейчас разнес собственную машину кувалдой, обрушил бы на нее всю свою ненависть. Она, вечно кочевряжившаяся надо мной, у него завелась с полпинка, бросила меня здесь, да еще и сбила.

А Леха — ни при чем. Он просто пропал.


Часть 6. Вадик

Так я и стоял, при каждом вдохе шумно втягивая липкие хлопья снега, виснущие в воздухе, и хлюпая разбитым носом, пялясь вслед «Оладье», может быть, уже пару часов.

Очнулся я только тогда, когда корявые черные тени заплясали в режущем свете фар вывернувшей прямо на меня махины.

Не узнав — да что там, вообще не сообразив, что происходит — Вадикова «Лэндкрузера», я заорал и кинулся в сторону, запутавшись в сугробе ногами, проплясал прямо перед массивной радиаторной решеткой, почти касаясь ее.

«Лэндкрузер» вывернул в сторону, с хрустом расплющив палатку, и я наконец грохнулся в снег, переводя дыхание. Кровь из разбитого носа потекла сильнее, растапливая намерзшие на верхнюю губу сопли.

— Эй, ты слышишь меня? — хрипло окрикнул Вадик, чуть-чуть приопустив стекло. — Ты нормальный?!

Я буквально кожей почувствовал, что попытайся я встать раньше, чем ответил, быть бы мне сбитым еще раз.

— Вроде да, — зубы у меня лязгали. — Что за хрень здесь творится?!

Вадик не ответил; распахнув наконец переднюю дверь, он выпрыгнул в снег и, осмотревшись, помог мне встать на ноги.

Взгляд у него был совершенно загнанный, на лице блестела испарина.

— Надо гнать отсюда к черту, пока не поздно! — выговорил он, заводя мотор. — Только не подведи!

«Лэндкрузер» не подвел. Он сочно, басовито заурчал, выкатываясь из снега. Клочки полотнища палатки тянулись за его колесами.

Навигатор светился сплошным белым пятном; холодный этот свет придавал всем предметам неровные, темные очертания, словно они были грубо набросаны карандашом.

Вадик выдохнул, вытер свое серое лицо тыльной стороной ладони, опустил руку на руль. Пальцы его тряслись, как у пьяницы в похмелье.

— Что ты видел? — спросил я его снова. — Что здесь случилось?

— Бред, — бросил он отрывисто. — Сумасшествие.

Мне показалось, что сейчас он либо закричит, либо вообще разрыдается. Больше я не спрашивал; только на поворотах хватал его за локоть, боясь, как бы на такой скорости внедорожник не слетел под откос.

На полной скорости, расшвыривая в стороны снежную кашу, вспыхивающую под фарами то сжелта-белым, то кровянистым, мы проехали уже немало, но дорога все петляла вдоль оврага, не отрываясь от него, и казалось, словно Сорочья Балка, как исполинская змея с топорщащейся чешуей, ползет за нами следом.

Я не мог отвязаться от этой мысли и почти следил за оврагом, косясь в зеркало заднего обзора.

Поэтому я не увидел ничего раньше, чем заорал Вадик, выворачивая в сторону.

«Лада» неслась на нас, подпрыгивая на неровной дороге и дребезжа всем своим ржавым побитым корпусом. Лобовое стекло рассекала чернеющая трещина. Машина не сбавляла ход; напротив, она, как нападающая собака, вильнула за нами следом, будто добиваясь столкновения «в лоб» — хотя позже мне казалось, что «Лэндкрузер» пережил бы подобное с гораздо меньшими потерями, чем моя взбесившаяся жестянка. Но тогда нападала — не могу сказать иначе — именно она; и хищная агрессивность пляшущих в расколотом стекле бликов вызывала единственное желание — бежать. Мы действовали инстинктивно, и это животное чутье подвело нас.

Внедорожник тяжело просел задними колесами в снег и, пятясь, покатился вниз, с хрустом ломая кустарник.

Вадик отчаянно впился в руль, пытаясь повернуть; его лицо стало землисто-зеленым, губы дрожали.

— Не туда, только не туда… — повторял он, силясь остановить скатывающуюся в овраг машину.

«Лэндкрузер», толкнувшись крылом в искореженный ствол березы, крутанулся, как стрелка компаса, и неожиданно быстро — разгоняясь — понесся вниз, толкая перед собой снеговую волну. С треском в стекло рванули ломающиеся ветки; я, скрючившись, обвалился с сиденья и нырнул под приборную панель; осколки посыпались по моей спине. Только сейчас я понял, что ботинок Вадика вдавливает газ.

Я попытался пнуть его, чтобы остановить; в этот момент «Лэндкрузер» подпрыгнул, вписавшись в вывороченные и закостенелые корни какого-то дерева, сметенного и пережеванного разрастающейся Балкой еще очень давно. Меня отшвырнуло назад — один из кусков стекла распорол ладонь, когда я попытался схватиться за что-нибудь — а потом снова швырнуло на магнитолу лбом. Внедорожник рухнул на кривые зубы коряги, твердое, высушенное и выбеленное ветрами дерево со скрежетом пропороло металл, как консервный нож, и «Лэндкрузер» замер, нелепо наклонившись вперед. Сучья торчали из искореженного, разорванного капота, затягиваемые неровным дымом и редким, мелким, как мука, и почти неподвижно висящим в воздухе снегом.

Вадик лежал лицом на руле, над его головой торчали черные обломанные ветви, словно Балка протянула свою когтистую корявую лапу, чтобы потрепать моего друга по волосам; он был неподвижен, и какую-то секунду я был охвачен жуткой уверенностью в том, что он мертв. Я даже вообразил себе вылезшие из орбит остекленевшие глаза и струйку густеющей крови, сползающей каплями с подбородка.

Впрочем — лучше бы он был мертв тогда.

Он выпрямился, не глядя в мою сторону, толкнул дверцу. Толкнул еще раз, отжал плечом, пропахав борозду в сугробе, шатаясь и спотыкаясь, как после хорошего нокаута, обошел машину.

Опустился на колени, ощупывая изувеченный перед внедорожника, и закрыл лицо руками. Фары «Лэндкрузера» еще горели — уже прерывисто — освещая его, как софиты на сцене.

— Вадик, — окликнул я, с трудом отодрав язык от нёба. Во рту — мерзкий соленый привкус. — Мы… пешком выйдем.

Глупость, конечно — пешком до шоссе не добраться. Хотя — вариантов нет. Но это можно обдумать потом. Вадик, рыдающий над разбитой машиной, беспокоил меня сейчас больше, чем отсутствие средств к передвижению.

— Ты меня слышишь? — я выкарабкался на сидение, размазывая кровь по бежевой кожаной обивке, и старался говорить громко. «В конце концов, я гожусь ему в отцы, — приходит в голову. — Это он от меня должен ждать поддержки, а не наоборот». — Мы оба выберемся отсюда, понял?

Он медленно поднимается, хватаясь за куски металла и коряги; смотрит на меня.

— Ты один меня понимаешь, — выдыхает он, наклоняясь к разбитому лобовому стеклу. — Только ты и никто другой.

Вначале я даже не понимаю, что он говорит не со мной; я все еще думаю, что смотрит он на меня, и даже где-то внутри шевелится почти радостная торопливая гордость.

А он — с уже знакомой мне ненавистной полуулыбкой сумасшедшего — заглядывает в остатки матового качественного стекла, так, словно за ними ловит чей-то взгляд.

Руки в теплых перчатках — я вижу слипшуюся грязную меховую опушку отворота — стискивают дворники, слышится пластиковый хруст.

Вадик тянется — словно хочет пролезть в салон — наползает на развороченный капот. Льнет к стынущей махине «Лэндкрузера» — омерзительно, словно пытаясь согреться последними каплями тепла, источаемого мотором.

Я, как забитый трусливый пес, пячусь задом, отталкивая спинку сидения, скукоживаюсь, боясь, что Вадик сейчас ввалится сюда же — наверняка поджимал бы хвост, будь он у меня. Дергаю дверь, но та не поддается.

Но Вадик наоборот, словно обессилев, сползает — однако я вижу, как напряжены его руки, все еще хватающиеся за переломанные перья дворников. Он изо всех сил вдавливает себя в капот, шевеля белыми губами, но слов его я не слышу — словно вижу его сквозь толщу воды.

Звук, который я слышу — влажный прерывистый треск, словно рвется тугое полотнище — мое сознание отказывается даже понять; только что-то, за сознанием прячущееся, вспоминает, как похож был на него скрежет, с которым корни вспарывали корпус «Лэндкрузера».

Из его рта толчками — в одном чертовом ритме с омерзительным звуком — выливается кровь, черная и глянцевито блестящая, пузырями вздувается на ноздрях; кажется, словно он пытается вдохнуть и не может, как хлопающая жабрами рыба, брошенная на льду.

Он рывками, до упора, насаживает свое тело на торчащие искореженные куски металла — треугольные акульи зубы или шипы на спине доисторической рептилии — треск обрывается в упругий хруст, когда, наверное, они упираются в хрящи — грудину или позвоночник.

Я скрючиваюсь в приступе рвоты, на секунду обмирая от ужаса — мне кажется, словно сейчас и я выблюю обрывки собственных внутренностей вперемешку со сгустками крови.

А потом я смеюсь, упираясь ладонями в воняющую лужу желчи и желудочного сока, потому что понимаю — это не я вспарываю себе живот там, снаружи — его руки с подрагивающими пальцами сползают наконец, прочертив неровные черные линии на черной же краске — это всего лишь Вадик.

Вываливаюсь в снег через открытую Вадиком дверь — под ребристыми дугами передних колес снег пропитался темным и подтаял, в воздухе — запах убоины и почему-то моря.

Бегу прочь. Спотыкаясь, рискуя напороться и одним движением, как Вадик, выпустить себе кишки, падая.

Бегу вниз.


Часть 7. Озеро

Бреду вниз.

Как можно дальше от Вадика-и-Машины, месива из железа и человеческой плоти, которое, может быть, ползет сейчас по моему следу. Или карабкается к шоссе, оставляя буро-красные с перламутровой пленкой потекшего бензина борозды на неровном склоне Балки. Или вместе со мной бессмысленно пялится в белесо-серое небо стеклянными тусклыми глазами и осколками черноватого матового стекла, ожидая, когда уже Балка заглянет мне в глаза.

Я вижу очередное подобие сна, в котором Вадика убиваю я.

Он — шатаясь, прижимая руку к рассеченному лбу — огибает развернутый ударом «Лэндкрузер», пытается поднять нанизанный на коряги капот, чтобы посмотреть, уцелел ли мотор. Я обхожу его, становясь за спиной, словно тоже хочу посмотреть — а затем резко толкаю его в спину. Он падает на колени, ударившись лицом об осколки стекла, и кричит, а я давлю на него, налегаю на его спину и тащу вниз через торчащие куски искореженного металла.

Звук остается тем же. И руки его так же чертят черные зигзаги на черной краске.

А потом мы оба падаем в буро-розовый снег, и я ощущаю, как под пальцами его разрезанные внутренности еще шевелятся, скользкие и горячие.

Смутно осознаю, что мое тело уже на грани обморока от усталости: я даже не поднимаю ноги над выглаженной ветром поверхностью снега, просто переставляя их в сыпучей глубине. То и дело оступаюсь, проваливаясь рукам в до боли холодный, режущий руки слипшийся снег.

Натыкаясь на хватающие меня за брюки кривые корни, я не перешагиваю их и не обхожу. Толкаюсь на одном месте, сбивая колени, да тех пор, пока не отталкиваю их или не промазываю, случайно достигнув края.

Но не останавливаюсь в своем движении вниз, в растрескавшийся зев Балки, к самым ее глубинам, даже сейчас.

Я наконец понимаю, что наверняка шел сейчас, следуя словно по линейке вычерченной несуществующей дороге, глядя внутрь своего черепа, как пацан несколько часов (дней? лет?) назад.

Мне становится страшно. Наверное, глупо говорить о страхе после всего, что я видел, но на этот раз все происходит со мной.

Мне нужно выйти отсюда!

Но я не могу развернуться, словно мое тело отказывается мне подчиняться, захваченное чем-то более сильным. В голове, озаренное розовым, всплывает виденное в детстве — мотыльки, опалившиеся о лампу, со скрутившимися пожелтевшими крыльями, ползут по столу к пятну света.

Тогда я отталкиваю самого себя, выскальзываю из бредущей по склону кожи и устремляюсь прочь, вверх, к светлому низкому небу над дорогой.

Я больше не чувствую, как сводит судорогой замерзшие икры, кровавые сопли не стекают теплыми нитками на губы — я оставляю это своей физической оболочке. Даже дышать, прислушиваясь при каждом движении диафрагмы к хрусту переломанных «Оладьей» ребер, не приходится.

Но — я, опьянев от свободы, даже не замечаю этого вначале — я все еще увязаю в снегу. Тону в скатавшихся, хрустящих и режущих, как битое стекло, грязно-белых комьях, облепивших стены Балки, и сползаю вниз.

Становится только хуже — теперь ничто не удерживает меня на пути к центру, ни один предмет не позволяет ухватиться за себя, как могло бы сделать мое обессиленное тело. Деревья с корявой, изъеденной ветром корой проносятся сквозь меня.

Словно жалкая извивающаяся личинка, попавшая в ловушку муравьиного льва, я несусь, подхваченный розовым счерна водоворотом — обугленная неровная дыра в простреленном черепе — к какой-то точке в глубинах оврага. Туда, понимаю я наконец, куда ведут все дороги этого места.

Темное око Балки, заволоченное каким-то белым туманом, как у умирающего. И пятнами блестящее в глубине.

Это озеро — маленькое, почти круглое, похожее на степные «блюдечки», окруженное рядами грязно-желтой мертвой осоки — высокой, в человеческий рост. Поверхность его почти полностью занесена снегом — отвеянным, сухим и сыпучим, как мука.

По льду разметал руки труп, уже присыпанный снегом. Лицо с торчащим угловатым подбородком казалось черным от засохшей крови. Всюду — в замерзшей от крови одежде и серой коже, во ввалившихся щеках, под ребрами, на шее под бугром кадыка — зияли рваные дыры. Ошметки плоти, похожие на грязно-красную бумагу, покрывали лед вокруг него неровными полосами. Словно что-то расползалось из ран, извиваясь по снегу.

Это был Леха, и его губы, тоже почерневшие, все еще растягивало нечто, похожее на ухмылку.

Я видел, как сам я — та часть, что брела, подгребая ногами снег — попятился прочь от трупа, почти поравнявшись со второй моей частью, и поскользнулся, тяжело сев на лед.

Затрещало, вначале тихими и редкими щелчками, но звук нарастал — как закипающий чайник; на секунду звук этот даже напомнил о чем-то домашнем, уютном, и лишь затем я осознал, что он тоже принадлежит хищному миру Балки. Тело мое, отброшенное разумом, похоже, все-таки сохраняло с ним связь, поскольку очнулось тоже. Заскребло руками, силясь нащупать опору и разметая снежную пыль и обнажая лед.

Лед был темно-вишневым, почти черным, лишь слегка отливающим ненавистным марганцовочным цветом.

Это не было отдельное пятно — все озеро сковывал кислотно-винного оттенка гладкий, словно зеркало, темный и прозрачный лед. В нем чернели какие-то тени: свернутые позвоночники, торчащие ребра, кости рук с растопыренными пальцами. И черепа с вдавленными глазницами и широкими щелями ртов. Они тянулись друг к другу, цеплялись, застыв так, как никогда не смогли бы живые люди: я видел руку, утопающую в одной из глазниц, и пару скелетов, запустивших руки в грудные клетки друг друга.

И этот толстый, казалось, тысячелетний лед, инкрустированный останками, сейчас с треском проламывался и расходился по краям глубокой промоины.

Я слышал плеск, живой, неравномерный, влажно-скользкий, а под скорченными, сбитыми в кровь пальцами моего тела сочилась вода, которая не была даже обжигающе холодной наледью — она походила на чуть теплую воду из-под крана.

Мое тело медленно перевернулось на четвереньки, поднялось, шатаясь, и шагнуло. Вода плеснула под ногами, в промоине снова хлюпнуло. Там что-то блестело бело серебристым, словно рыбий косяк, или, скорее, клубок белесых змей — множество длинных и гибких тел, обвивающих друг друга, перекручивающихся, выныривая из черной воды и погружаясь снова.

— Ты хочешь Большую Рыбу? — Леха, выгибая коленные суставы в стороны, поднялся за моей спиной. Его откинутая голова болталась, а в пронизавшей щеки насквозь дыре промелькивал сизый язык, задевающий осколки зубов.

— Нет! — я в отчаянии затряс головой, неспособный помешать собственному движению. — Я не хочу! Я хочу уйти отсюда!

Мое тело сделало еще один неуверенный шаг. Вода плеснула под ботинками, хрустнул лед.

Балка улыбнулась мне Лехиным окровавленным ртом.

— Это неважно. Большая Рыба хочет тебя.

Грязно-белые полосы — щупальца огромного спрута, притаившегося в глубине озера — заскользили по кромке льда к моим ногам.

Я дернулся к своему телу, надеясь защитить его — я уже понимал, что без этой тяжелой и больной шкуры я никогда не смогу выбраться отсюда. Руки Лехи-Балки с вывернутыми суставами сжали мои плечи холодными и сильными пальцами, прижимая к себе.

— Смотри, — прошептало оно мне в уши доверительно и радостно, словно поделилось дорогим ему секретом; я ощутил запах крови почти так же сильно, как в тот момент, когда Вадик вспарывал свои кишки.

Щупальца, обвивавшие мои ноги, походили не на змей, как показалось мне вначале, скорее, на миног — каждое из них оканчивалось многозубой круглой присоской. В серединках этих присосок, под концентрическими кругами треугольных зубов, прятались овальные синеватые рты с чмокающими язычками.

Ноги подкосились под давлением белесых плетей, и тело рухнуло на колени, опутываемое множеством щупалец. Присоски, с хрустом проворачиваясь, впились в виски, и красные нити свежей крови потянулись за ушами, марая волосы.

Балка выдохнула удовлетворенно и сыро — обожгла мою шею; я дернулся изо всех сил, вырвался из закостеневших пальцев трупа, оттолкнул и…

Сел в больничной кровати, хрипло крикнув не то от страха, не то от боли, которую сам же себе причинил резким движением. Кожу мою подернула омерзительная пленка пота, казалось, усиливающая жару в палате, пот щипал раны, просочившись под грязноватые уже бинты.

Я, хрипло, неровно дыша — словно пробежал десяток километров — схватился за стоявший у постели стакан с водой. В блеклом свете, просачивающемся из-под двери в коридор, она блеснула розовым. Мгновение спустя галлюцинация пропала, но пить расхотелось.

Я вытер лицо углом простыни.

Схожу с ума. Раньше в кошмарах прокручивалось то, что действительно происходило — с их помощью я вспоминал, как ни ужасно это было — но теперь они все больше обрастали безумными деталями, такими, как сжимающий меня в мерзкой пародии на объятия растерзанный Лехин труп. Я вообще дошел до дна, прежде чем нашел загнанную в кусты «Оладью»? Я видел озеро — теперь да, но раньше? Могу ли я сказать, видел ли я смерть Вадика на самом деле? Или это был еще один жуткий сон?

С каждым кошмаром я словно ухожу все дальше по тому пути сумасшествия, по которому меня — единственного из нас — не смогла тогда увести Балка.

Страшно спать. Там она снова сможет дотянуться до меня. А врачи, как назло, постоянно пичкают успокоительными…

Я опустился на подушку, решив смотреть в потолок и не засыпать…

… и вернулся к себе, в себя, захрипев от вбуравливающейся в голову боли, сжал руками скользкий и белесый отросток, силясь оторвать. Он напрягся, выворачиваясь, едва не вывихнув мои запястья — под влажной, как у лягушки, шкурой бугрились стальные мышцы. Я заорал и дернул, выкручивая его из своей головы, как клеща, слыша, как трещат кости — вторая «лапа» твари продолжала ввинчиваться в череп. Звук был такой, словно битое стекло скребло обо что-то твердое — пронзительный и тонкий.

Мне удалось отбросить белую, извивающуюся в восьмерки конечность — присоска на ее конце, заляпанная кровью, чавкала, смыкаясь и размыкаясь, пока не скатилась в воду.

Я дернул второе щупальце, и в голове разорвалась бомба. Перед глазами порозовело, желудок содрогнулся в рвотном позыве, и по языку расползлось горькое и едкое. Раздался треск и хлюпанье — будто кто-то хлебнул слишком горячего супа.

От мысли, что тварь добралась до моего мозга и пьет его теперь, как сок через трубочку, меня снова вырвало желчью. Руки тряслись, тряслось все тело, и, едва не соскользнув в грязную озерную воду, я схватился за осколок вишнево-бурого льда, режа пальцы, замахнулся и острым углом ударил по напряженному изгибу щупальца.

Брызнула кровь, окрасив в розовый мои пальцы. Оно забилось, опрокинув меня на спину, но я бил снова и снова, размочаливая, разрывая тугую резинистую плоть, хотя руки скользили от крови и талой воды. Я ничего не видел, молотил вслепую, ощущая лишь сопротивление щупальца, переходящие в агонию судорожные рывки.

Потом оно упало, обрубком тычась в снег, и тоже покатилось к промоине.

Я поднялся, шатаясь. Оторванная присоска все еще качалась на моем виске и тонкими липкими нитями рваных мышц била по лицу.

Я побрел вверх, от озера, цепляясь за колючие кусты, и Балка не держала меня. Шел снег, липкий, частый и белоснежный.

Там я нашел врезавшуюся в кустарник «Оладью». Долго боялся подойти к ней — казалось, она затаилась, ухмыляясь рассекающей стекло трещиной.

Дверцу открыл со словами «Ты ничего для меня не значишь, дрянь. Я тебе не Вадик.». Поймал себя на том, что эта моя фраза — как зеркальное отражение Вадиковых же слов, и свалился, наконец, на переднее сидение, вырубившись ненадолго.

Мне приснилось, что там, на озере, я боролся не с Большой Рыбой, а с Лехой. Бил его плавящимся куском льда по лицу, по животу, по горлу, оставляя те самые рваные раны. Лед был обжигающе холоден и зеленовато-прозрачен, но багровел от крови.

Потом я очнулся — присоски уже не было, наверное, она сдохла наконец и отвалилась — и я смог завести мотор. Выехал по проложенной летящей по склону вниз «Ладой» колее и добрался до шоссе, где меня и нашли.


Часть 8. Конец

Это — «официальная версия», то, в чем я был уверен еще недавно, когда думал, что я спасся.

Я считал — идиот — что Балка не справилась со мной и потому позволила уйти.

На самом деле я — самый лакомый кусочек, навроде мыши, которой играет кот, прежде чем съесть. Обслюнявленная, полураздавленная зверушка уверена, что ей удалось сбежать — всякий раз, когда кот просто разжимает когти, чтобы перехватить ее в зубы.

Потому что даже если сейчас я бежал с территории Балки, Балка все еще во мне — прячется обрубленной присоской, заползшей в мой череп, и наверняка выдает себя за неоперабельную опухоль, о которой мне даже не говорят.

И с каждым кошмарным сном я все глубже проваливаюсь в ее мир, пока она пожирает мой тлеющий мозг. Проваливаюсь, с каждым шагом приближаясь к тому, откуда уже никогда не вернусь.

Минутная слабость сменяется решимостью.

Я медленно ощупываю рану под повязкой на голове — круг из неровных, опухших и болезненных рубцов, под которыми словно насыпано битое стекло — наверное, осколки черепа. Проталкиваю пальцы под бинты и надавливаю, разыскивая дыру, сквозь которую тварь пробралась в мою черепную коробку. Перед глазами вспыхивают тускло-розовые светящиеся пятна и потом еще долго не пропадают.

Я хватаюсь за засыхающую корку, покрывшую рану, и сдираю ее вперемежку с остатками волос.

Горячее и склизкое заливает шею и воротник больничной пижамы. В голос матерюсь и запускаю пальцы в открывшуюся рану; ору.

Кто-то вбегает в палату; кажется, медсестра. Она тоже вопит — тонко, режуще. Мне хочется ударить ее, чтобы она замолчала и не мешала мне, и я вскакиваю на ноги, поскальзываясь на линолеумном полу.

Меня хватают за плечи — и на секунду мне кажется, что, обернись я, увижу пустые матовые шарики Лехиных глаз, заволоченные инеем. Но это санитары.

Мне выворачивают руку, обнажая локтевой сгиб. Врач склоняется надо мной — я замечаю капельку собственной крови на его щеке. А в его руках блестит шприц, наполненный темно-розовой жидкостью.

Я умоляю их не делать этого; я кричу о том, что не хочу обратно в мир Балки, что я просто не смогу продержаться еще раз.

Игла входит в кожу легко; розовая мразь вливается в мою кровь, перед глазами плывет, но я продолжаю хвататься за рукава белых халатов, оставляя красно-розовые пятна, и умоляю санитаров не убивать меня, пока их лица не теряются в грязно-белой снежной круговерти.