Ромеро> я просто не хочу заниматься кликализмом, чтобы пройти все этажи

Ну без этого один хрен не пройти игру. Так что просто удали кота и возьми другую.

Ромеро> для меня идеал - это The Secret of Monkey Island, который несмотря на дуэль на ругательствах (а она прикольная, я её перевод как-нибудь тоже в виде сервиса сделаю), всё довольно весело. А кликать 7 этажей - это скучно :(

Ну так играй в секрет острова обезъян. Это как виндузятники про другие системы "не как в виндовс". Больше всего на виндовс похоже виндовс. А на секрет острова обезъян похож секрет острова обезъян. Тебе в любом случае придётся ходить по этому зданию. Ну или забить и не играть.

vmg> психогенная индукция!

Ого! У эхи есть подписчики! Приятно знать :)

Автор: Chainsaw
Источник: https://mrakopedia.net/
----
Проклиная своё любопытство, я прошу вашего совета. Вряд ли вы в силах помочь, но я попал в беду, и мне не к кому больше обратиться. "Здесь все мои друзья" — смешно, но для меня это не совсем пустой звук. И пусть моя история послужит вам: кому-то развлечением, кому-то предостережением . Знаю, аноны, что-то внутри вас (какая-то крохотная, почти задушенная рациональностью и цинизмом часть), читая эти треды, всё равно произносит: "а что, если правда?". Я знаю это по себе. Прислушайтесь к ней в этот раз.

Впервые я попал на Станцию в возрасте шестнадцати лет. Возвращаясь домой, я беспокоился только о том, чтобы не спалиться перед предками — настолько я был нетрезв. Дело шло к закрытию метро, я сидел в вагоне и полностью сосредоточился на том, чтобы удержать внутри некоторое количество выпитой в падике водки вперемешку с сухариками, что послужили нам единственной закуской тем зимним вечером. К счастью, вагон был пуст. Меня ждала конечная остановка, и за бубнежом динамиков я не следил.

Когда поезд в очередной раз со скрипом замер, хлопнув дверьми, я краем сознания зафиксировал какую-то странность. Может, освещение было более тусклым, чем должно быть в пустом полуночном метро, или эхо — более гулким. Минута шла за минутой, на станции за моей спиной было чересчур тихо. Подняв голову, которую до того обхватывал руками, пытаясь справиться с "вертолётами", я повернулся, чтобы взглянуть в окна вагона. Слабоосвещённая платформа была заполнена молчащими людьми. Ряды женщин и мужчин неподвижно стояли плечом к плечу, вплотную к вагону, всего в паре десятков сантиметров от меня. Они словно старались заглянуть внутрь сквозь пыльное бликующее стекло. Их плотный строй пересекал открытые двери, загораживая проход, и уходил в обе стороны, насколько хватало глаз. Плечи и головы терялись в полумраке между широкими мраморными колоннами, подпирающими странно низкий, давящий потолок. Станция была забита битком, как случается только утром, в самые часы пик, когда очередной поезд опаздывает. Тишина, повисшая над толпой, была неестественной, невозможной для такого количества собравшихся в одном месте людей. Как ни вслушивался, я различал только собственное ставшее вдруг тяжёлым дыхание. Никто не переступал с ноги на ногу, не шептался, не кашлял. Никто не сделал и шага в совершенно пустой вагон. И тут я понял, что это вообще не люди. Что-то перестроилось: не столько в пространстве, сколько в моих глазах. Так бывает со стереокартинками: разглядев суть, ты уже не можешь её развидеть, ведь с самого начала она находилась прямо перед тобой.

Всё пространство станции занимали картонные ростовые фигуры, повторяющие очертаниями спокойно ожидающих прибытия состава пассажиров. Небрежно раскрашенные, эти куски фанеры только спьяну либо сослепу можно было принять за живых людей. Цветное пятно вместо дамской сумочки тут, едва обозначенная крупная клетка коричневого пиджака там. И у всех — едва намеченные черты лиц. Всего лишь размалёванные декорации детского кружка самодеятельности. На потолке горела дай бог треть всех ламп, добавляя плоскостям кажущегося объёма, а водки было выпито изрядно, иначе я заметил бы это сразу.

Когда двери, зашипев, захлопнулись, я едва не вскрикнул. Диктор из динамиков объявил следующую остановку, и я, как заворожённый, смотрел на проплывающие мимо ряды безликих плоских фигур, пока всё не отрезала чернота тоннеля. Но что это было — думал я, сползая по сиденьям и вытирая шапкой взмокший от испуга лоб. Случайно переключившаяся стрелка отправила поезд на секретную ветку, и я увидел метро-2? Я слышал где-то, что на технических, служебных станциях действительно низкие потолки и нет украшений вроде всякой лепнины. Может, это была одна из таких, а городские службы используют эти помещения как склады барахла и реквизита для очередного фестиваля варенья? Почему бы и нет. Страх прошёл, сменившись жгучим интересом. Я из тех ребят, кто с удовольствием исследовал бы секретные ветки метро или заброшенные коллекторы, просто случая как-то не представлялось, и я ограничивался чтением диггерских сайтов. Теперь же удача сама прыгнула в руки. Очень жаль, что от неожиданности я затупил, ведь можно было сделать потрясающие фотки, похвастаться ими на форуме и заодно расспросить старожилов. Совершенно необходимо снарядить экспедицию на таинственную Станцию. Конечно, я не собирался спрыгивать на рельсы и идти назад по туннелю в её поисках. Но раз меня занесло сюда однажды, может повезти ещё раз. Следует как минимум быть к этому готовым, решил я, затем проверил часы и записал на ладони примерное время встречи с так взволновавшей меня загадкой.

Кстати, не спрашивайте, на какой ветке я живу или где находится Станция. Менее всего мне хочется, чтобы кто-то из вас повторил мой путь.

* * *

Шло время. Поначалу я специально катался по этому перегону поздно ночью, но безрезультатно. Затем стал делать это реже. За первоначальным воодушевлением пришло разочарование, потом скука. Пришлось признать: была ли то ошибка машиниста или сбой стрелки, глупо надеяться, что случай повторится, да ещё и аккурат когда я нахожусь в поезде. Пару раз я травил эту байку в сети и одноклассникам за пивом, получая в ответ справедливые насмешки. Странная станция забылась на годы, я жил своей обычной жизнью. Готовился к ЕГЭ, ходил по репетиторам, участвовал в олимпиадах, ссорился с родителями, познакомился с девушкой и по уши влюбился в неё (и драматично расстался спустя год), поступил в институт. Сдал, с горем пополам, первую сессию. Возвращаясь домой после потрепавшего нервы экзамена, я листал прихваченную с собой книжку, но не понимал ничего из прочитанного — был мыслями далеко, строил планы на лето. Поезд притормозил, и я застыл на месте ещё до того, как прекратила шипеть пневматика дверей. Пальцы, переворачивавшие страницу, не закончили движение. Воспоминание о Станции вернулось мгновенно и полностью. Без определённой причины, но и без всяких сомнений, не успев поднять голову от страницы, я совершенно точно знал, что это случилось вновь. Я посмотрел в окно.

Станция была полна людей. Нет, не картонных подобий, как тогда, — именно людей. Возможно, на этот раз длинные лампы давали больше жёлтого света: платформа просматривалась почти насквозь, и только противоположный перрон расплывался в тенях. Однако люди стояли и там. Могло показаться, что все смотрели на подошедший состав, но это было не так: глаза их были закрыты. Льющийся с низкого потолка свет делал кожу на обращённых ко мне лицах неестественно гладкой. Или дело было не в нём? На ум пришли восковые фигуры из бродячего парка аттракционов, который я посетил однажды в детстве. Но даже у тех кукол на отливающих желтизной лицах были старательно прорисованы поры, имелась текстура кожи, морщины и родинки. У этих же кукол не было ничего, даже ресниц. Или выражения.

По мере того как я вглядывался в темноту, место всё больше утрачивало сходство с настоящей станцией метро. Над собравшейся в тесной подземной камере толпой волнами, словно сквозняки, летали шорохи, из одного конца зала в другой. Несли они с собой тихий многоголосый шёпот, или это мне только почудилось? С трудом поднявшись со скрипнувшего сиденья, я сделал два медленных шага вперёд, изнывая от неопределённого страха. Страх рождался от непонимания происходящего, от его полной неестественности. И всё же мне хотелось рассмотреть открывшуюся сцену как можно лучше.

Фигуры не были полностью неподвижны. Встав в дверях вагона, я видел, как они едва заметно переминаются, перебирают пальцами висящих вдоль тела рук. Немного покачивался портфель, который держал пожилой мужчина. Женщина за его плечом, не открывая глаз, слегка повела головой в мою сторону, будто прислушиваясь. Напряжённый, готовый бежать или драться, если потребуется, я приблизился к первому ряду людей почти вплотную. С такого расстояния я смог подтвердить возникшую у меня догадку: все они были похожи на обмылки, покрытые текстурами, на плохо прорисованных персонажей из игры с выкрученным на минимум качеством картинки. NPC с отключённой анимацией и сломанными скриптами. Рука старика представляла собой единое целое с ручкой портфеля, воротник рубашки его соседа плавно переходил в его же шею. Волосы блестели, будто пластиковые. И всё же они были... живые. Под закрытыми, подрагивающими веками сновали из стороны в сторону зрачки, как бывает у людей на быстрой стадии сна. Хотя передо мной, конечно, стояли не люди. Станция за прошедшие с нашей первой встречи два года вырастила себе урожай более правдоподобных пародий, но суть их оставалась неизменной: раскрашенные картонки.

Я огляделся по сторонам. Воздух на Станции не пах ничем, словно его пропустили через стерилизатор. В длину платформа оказалась гораздо короче, чем следовало, так что поезд скрывался под сводом туннеля всего в одном вагоне справа и слева от моего. Не считая армии безмолвных, видящих сны манекенов, я был здесь совершенно один. Откуда-то сверху, из темноты, донёсся короткий скрип и шипение репродуктора, как если бы кто-то нажал на клавишу включения микрофона, но потом передумал говорить.

И свет... Что-то странное было здесь со светом, он очень неправильно стекал с плафонов потолочных светильников, на границе зрения смещаясь по спектру из мутно-жёлтого в оттенки ультрафиолета. Совсем не так, как вёл себя свет в вагонах, да и вообще какой угодно нормальный свет. Почему-то именно эта ерунда со светом напугала меня сильнее всего, увиденного на Станции до сих пор. Я торопливо отступил вглубь вагона, который интуитивно считал безопасным местом, пытаясь держать сразу всё пространство под контролем. Старался даже не моргать. Мне показалось, что звук, который я принимал за шёпот, порхающий по толпе, усилился. В той стороне, откуда он приближался, истуканы зашевелились немного активнее: я увидел медленно закачавшиеся головы. Кивок туда, кивок сюда. Ближе. Ещё. В следующую секунду звук утонул в шипении закрывающихся дверных створок, и поезд тронулся.

Я несколько успокоился и пришёл в себя только на следующей станции, увидев там самых обыкновенных, настоящих людей: бомж спал на лавочке, к нему целеустремлённо направлялся милицейский патруль, старая бабка рылась в сумках и ругалась себе под нос. Глубоко вдохнул воздух: ни намёка на стерильность, чему изрядно способствовал бомж. Поднимаясь бегом по эскалатору (у меня, похоже, случился первый в жизни приступ клаустрофобии), я думал о толпе, оставшейся там, на тёмной станции, и о приближавшемся по ней шорохе, шёпоте. Словно кто-то пробирался ко мне, раздвигая стебли, через ночное поле.

* * *

На следующий день, прохаживаясь мимо стеллажей строительного магазина, я размышлял о человеческой природе. Я знаю немало людей (и вы наверняка тоже), кто, столкнувшись с загадкой, с чем-то настолько ненормальным и пугающим, сделал бы всё, чтобы забыть про случившееся, не входить в соприкосновение больше никогда. И это разумный подход, с эволюционной точки зрения. О да. Не спускаться без нужды в тёмную пещеру — правило номер один, способствующее выживанию вида. Но, — думал я, подбирая подходящую верёвку и карабины, — должны быть, наверное, и те, кто полезет в пещеру не задумываясь. Малый процент прирождённых исследователей, группа с высоким, надо полагать, уровнем смертности. А иначе, сосредоточившись сугубо на выживании, вид погрузится в стагнацию.

Как поступили бы вы на моём месте? Неужели просто забили бы, оставили всё на своих местах? То, что я видел там, в этом кармане (чужого?) пространства, было стопроцентной подделкой. Ненастоящей реальностью, застигнутой в процессе мимикрии. Это, чёрт возьми, полностью меняет наше представления об устройстве мира! Столкнувшись с подобным, нельзя просто развернуться и, насвистывая, уйти! Мне. Нужно. Объяснение. Что это? Что это такое? Портал в параллельное измерение, точка соприкосновения миров? Неизученное явление природы? Возможно ли, что убогое подобие новой станции метро самозародилось под воздействием объективных факторов среды и неизвестных нам законов физики? Выросло на ветке метрополитена, словно уродливый клубень, подобно тому, как, кристаллизуясь, вода неизбежно образует одинаковые стройные структуры? В конце концов, способность неорганики к самоорганизации известна и не является чем-то невероятным.

Нет, чушь. Уперевшись застывшим взглядом в магазинные полки, я прикидывал варианты. Что, если оно опасно? Разве за самой по себе попыткой притвориться не должен скрываться разум, в чём-то сходный с человеческим? Злонамеренный разум, разум-охотник, и тогда вся станция — это его ловушка. Силки, расставленные на невнимательного припозднившегося пассажира. Но оно не атаковало меня... пока. Нужно постараться установить с ним контакт. С другой стороны, так ли необходим разум, чтобы охотиться? Хищные растения, например, успешно мимикрируют под листочки, покрытые привлекательной для насекомых росой, обходясь и без злонамеренности, и без разума. Возможно, там, на Станции, вообще не с кем налаживать контакт. А меня, стоит только ступить на плиты её пола, попросту сожрут.

Не будем сбрасывать со счетов и версию моего прогрессирующего психоза, сопровождаемого галлюцинации. Или, наконец, это всё ещё может оказаться классическим "вторжением извне", угрожающим всему человечеству. Столько вопросов, столько гипотез. Мне нужны были доказательства, чтобы привлечь к исследованию феномена (и если будет необходимо, к разработке мер защиты) других людей, поумнее меня. Среди профессорского состава моего института найдётся пара подходящих кандидатур: людей с умом достаточно острым и взглядами достаточно широкими, чтобы хотя бы выслушать меня. Но я должен буду привести очень, очень убедительные аргументы.

Так что лето я решил посвятить исследованию того, что упорно пыталось выдать себя за станцию метро. Сделал поездки регулярными, часами катался по короткому, в один перегон, кругу, чтобы выяснить оптимальные для появления Станции время и условия. Просеял гигабайты вздора в интернете в поиске похожих случаев, проверяя их на достоверность. Завёл лабораторный журнал, где подробно записывал всё, что представляло, на мой взгляд, малейшую научную ценность. И всегда, спускаясь в метро, держал оборудование наготове. Был во всеоружии. Думал, будто понимаю, что играю с огнём, что осознаю риск. Наивный придурок.

* * *

Превратив попытки обнаружить паранормальную область в рутину, со временем я стал более рассеянным. Сложно поддерживать фокус постоянно, месяцами катаясь по одному и тому же месту безо всякого результата. В итоге этим утром я попросту заснул в вагоне. Не удивительно, ведь каждый день я ехал к метро к самому его открытию, чтобы захватить безлюдные, утренние и вечерние часы. В прошлые разы я оставался один во всех трёх смежных вагонах, что помещались на Станции, вот и решил, что это необходимое условие. Угадал. А вторым условием оказалась потеря внимания. Пока я был сосредоточен на цели, Станции сложнее было меня... "подключить".

Не подумайте, это не просто догадки. Станция сама мне всё объяснила.

Проснувшись в гулкой тишине, я выругался про себя последними словами. Вокруг была Станция. Знакомые фигуры, только на сей раз почти неотличимые от людей, рядами (как посевы) уходили в темноту. Их было здесь несколько сотен, может, тысяча. Я содрогнулся при мысли о том, что некоторое время все эти твари наблюдали, как я спокойно сплю всего в метре от них. Справившись с собой, я сбросил на пол большой рюкзак и начал действовать.

Вытащив четыре раздвижных штыря (старомодная противоугонка, которую вешают на руль автомобиля), двумя из них я заблокировал двери в открытом положении, пробежал в другой конец вагона и повторил операцию там. Сверху и снизу, сверху и снизу, враспор. Это не заняло много времени, ведь я тренировался. Поезд не тронется с открытыми дверями: не позволит автоматика. Установил трёхногий штатив и включил одолженную у друга камеру. Прикрепил к вертикальной стойке небольшую бобину-трещётку с приличным запасом нейлонового шнура, второй конец которого прицепил на пристёгнутый к поясу карабин. Кажется, чем-то подобным пользуются ныряльщики. От резкого рывка катушка заблокируется, не даст утащить меня... куда-либо. Натянув толстые резиновые перчатки до локтей, я сунул в карман электрошокер, единственное своё оружие, и встал напротив молчаливой толпы, глубоко и медленно дыша. Стараясь если и не побороть овладевающий мной ужас, то хотя бы остановить сотрясающую тело дрожь, больше походившую на судороги. "Что я делаю, господи, что я делаю?!". Клянусь, никогда в жизни я так не боялся. Я вытянул руку вперёд и сделал шаг.

Прежде чем я смог кого-то коснуться, толпа распалась и отступила вглубь, разойдясь в стороны с синхронностью механизма, образуя коридор к центру Станции. Мне показалось, что слаженное это действие не отличалось по своему принципу от движения ног многоножки. Фарфоровые лица остались повёрнуты ко мне, многократно, до безумия усиливая эффект зловещей долины. Ряды от пятого и дальше тонули в полумраке, но, готов поклясться, некоторые из них широко улыбались. Их глаза плясали в неистовых саккадах под опущенными веками. Это явно было приглашением. Следующая секунда покажет, к чему именно: первому контакту или ужину. Пересилив себя, я, словно во сне, сделал шаг на платформу.

Ничего не произошло. Медленно разматывая верёвку, я брёл сквозь строй, сопровождаемый подразумевавшимися взглядами, которые ощущал всей кожей. Представьте себе, что за вами внимательно наблюдают статуи острова Пасхи. Тишина была почти полной. Тут и там раздавались перешёптывания, несколько раз донёсся приглушённый смех. Эхо моих шагов отражалось от сводов, проход неслышно зарастал телами за моей спиной. Оказавшись в самом центре, в узком круге, который освободили для меня слепые подвижные манекены, я оглянулся и едва не запаниковал, увидев, как сильно удалился от спасительного вагона: такого привычного, выделявшегося здесь своей банальностью. В окнах которого горел нормальный свет, не в пример здешнему. Напряжение нарастало, почти ощущаемое физически. Я беспомощно огляделся вокруг, не представляя, что делать дальше. И в этот момент бесчисленные глаза вокруг распахнулись. Скачущие зрачки замерли, сфокусировались на мне, а рты широко (слишком широко!) раскрылись. Сотни разинутых глоток издали оглушительный шум радиопомех, им вторил раздавшийся сверху стон и скрип станционных репродукторов. Многоголосый хор, родившийся из этого хаоса, постепенно сложился в слова.

— Тридцать шесть. Реактивация когнитивной подсистемы органического интерпретатора. Двадцать два. Подавление паразитных мотиваций подсистемы. Шестнадцать. Помехи в пределах допустимых значений. Десять. Инициирована подстройка к субъекту. Восемь. Калибровка сигнала. Пять. Устранение наводок. Три. Соединение установлено. Один. Ты слышишь? Ты слышишь?

— Заткнитесь! Тише, бога ради!! — зажимая руками уши и крича в ответ, я потерял равновесие и свалился в центре освещённого пульсирующим светом круга.

Громкость синхронного вопля снизилась прежде, чем я окончательно утратил слух, из полумеханического визга превратившись в церковную литанию. Теперь чёрные овалы ртов, не утруждая себя артикуляцией, издавали нараспев членораздельное бормотание, но смысл их слов всё ещё ускользал от меня. Ближайшее кольцо кошмарных существ, не сводя с меня глаз, принялось немного раскачиваться из стороны в сторону, их движение подхватили стоявшие сзади, и скоро я ощутил себя центром гипнотического танца.

— Интерпретатор готов к работе с субъектом. Обмен данными возможен, — пели они, покачиваясь. — Протокол: речь. Коммуникация путём вокализаций. Пропускная ширина канала ограничена возможностями реципиента к восприятию. Не волновая структура, углеродная основа, размерность три. Анализ завершён. Синхронизация вокабуляра завершена. Старт.

На последнем слове движение вокруг мгновенно прекратилось, на меня обрушилась тишина, нарушаемая только звоном в ушах. Так прошло несколько минут, а может и часов. Я едва смел дышать. Понял, что ноги затекли, и медленно поднялся, глубоко раскаиваясь в собственной безрассудной отваге, загнавшей меня сюда.

— Констатация отсутствия враждебных намерений, — серьёзным голосом произнесла маленькая девочка прямо за моей спиной. Я крутанулся на месте.

— Запрос на обмен информацией. — пробасил толстяк в рабочем комбинезоне уже из другого сектора круга. — Обозначь свой идентификатор, субъект.

* * *

Да, поздравьте меня. Ура. Думаю, я стал первым человеком, вошедшим в контакт с разумной нечеловеческой сущностью. Такое ведь происходит не каждый день, а? И как у всякого исключительного события, у Первого Контакта нашлись свои... издержки.

Мы оказались такими разными. Невозможно разными. Он назвал мне своё имя ("идентификатор"), перебрав, похоже, весь мой небогатый словарный запас, которым был ограничен, в поисках подходящего термина. Его зовут Ио. Назови я его просто богом, не сильно погрешил бы против истины. Кстати, может я и заблуждаюсь в том, что стал первым, с кем заговорили существа его порядка. Просто раньше мы называли таких контактёров шаманами.

Не знаю даже, сколько времени мы проговорили, спотыкаясь буквально о каждый первый смысл в попытке передать его на тот конец провода, соединившего наши реальности. То, что наш разговор вообще стал возможен — настоящее чудо. Но время на Станции умеет выкидывать коленца. Поднявшись, наконец, на поверхность, вернувшись в наш мир, я почти не удивился, застав раннее утро всё того же злополучного дня.

Ио оказался кем-то вроде учёного в том непостижимом пространстве, где существует сам. Он обнаружил наше присутствие и счёл его любопытным (да, таким как он, оказывается, не чуждо любопытство). Опознал в нас до некоторой степени разумную, пусть, на его вкус, весьма своеобразную, форму жизни. Предпринял попытку установить контакт с наиболее восприимчивым её представителем, нашедшемся на предметном стёклышке его метафорического микроскопа. По чистой случайности подходящей особью оказался я. Увы, для нашего общения нашлись препятствия даже не технического, а принципиально-космологического свойства, несмотря на то, что сама концепция сознающего разума, если верить ему, носит универсальный характер.

Ио постарался описать сложность вставшей перед ним задачи методом аналогий. Собственно, большая часть нашего "общения" происходила путём подыскивания знакомых мне аналогий из доступной библиотеки образов. Так вот, вообразите, что вам вдруг захотелось поболтать с живущей в одномерном пространстве плесенью. Или с видом вирусов: кучкой способных к саморепликации молекул нуклеиновых кислот, которую и живой-то можно назвать только с очень большой натяжкой. Возникла проблема. Но Ио удалось её решить. Едва ли к этому существу применимы наши категории восприятия, но, клянусь, в какой-то момент мне показалось, что в тоне перебивающих друг друга голосов я слышу нотки самодовольства.

Всё, что я вижу вокруг, сообщил он, является научным оборудованием. Ио был неспособен напрямую "заглянуть" в наш плоский мир, как не могут наши учёные проникнуть на уровень кварков, и не имеет понятия, как именно выглядит Станция для меня. Но этого и не требуется. Проанализировав повторяющиеся структуры окружавшей меня обстановки, он вычислил наиболее частый паттерн и искусственно воссоздал по этим лекалам участок псевдопространства, который был неотличим (на его взгляд) от привычного для меня окружения. Воспроизводил его "с высокой точностью в рамках допустимой погрешности". Ведь субъект контакта должен чувствовать себя в безопасности, ха-ха.

Короче говоря, он разработал Станцию: интерфейс ввода-вывода, обеспечивающий трансляцию информации из одной реальности в другую, оптимизирующий поток данных для восприятия каждым из собеседников. И под конец поместил в него объект изучения — меня. Я сумел по достоинству оценить величие проделанный им работы. В конце концов, пользуясь его собственным сравнением, ему удалось понять, что думает и чего хочет подключенное к интерфейсу простейшее.

Но успех ждал его не сразу. Первая версия Станции оказалась недостаточно точной имитацией среды и спугнула "простейшее". Сделав выводы, он потратил дополнительные ресурсы на калибровку системы и повторил эксперимент. В этот раз субъект, как вы помните, проявил осторожную заинтересованность и почти отважился выйти на лабораторный стол. Но чего-то всё ещё не хватало. Ио перебирал и отбрасывал варианты, пока не набрёл на гениальное в своей простоте решение: ведь другие сходные со мной создания, роившиеся неподалёку, от природы наделены подходящим органическим интерфейсом для естественной коммуникации между особями! Так что он построил граф моих взаимодействий, выбрал другого субъекта, связь с которым (а следовательно, и уровень взаимопонимания) была максимальна, и включил его в состав своей системы в качестве компонента-интерпретатора. Эврика! Всё оказалось так просто. В нашем языке для этой технологии даже есть подходящий термин: "китайская комната". Пришлось повозиться, убрать излишнюю органику, сказал он, но в итоге цель была достигнута.

Думаю, уже в этот миг я всё понял. Дрогнувшим голосом я попросил Ио показать мне этот компонент системы, если это возможно. Тот лишь обрадовался моему интересу к его открытию: толпа образовала коридор, ведущий к ряду стоящих в углу помещения предметов, похожих на покрытые серой краской железные шкафы. Такие можно увидеть и в настоящем метро. Здесь они тоже, как выяснилось, скрывали в себе необходимое для работы Станции оборудование. На ватных ногах я прошёл к самому большому, в рост человека шкафу и потянул за дверцы. Оттуда излился, словно жидкость, уже знакомый мне мертвенный свет. Внутри, распростёртая на мерцающих тонких спицах, отчасти погружённая в гель, помещалась центральная нервная система человека, лишённая, как он и сказал, всей ненужной плоти. Как препарат в анатомическом музее, только это была не просто модель. Насквозь пронизанный сияющими нитями головной мозг переходил в ствол мозга спинного, опутанный чем-то, очень похожим на мицелий гриба-паразита. Ответвления периферических нервов оканчивались подобием коннекторов, утопленных в гнёздах того, что я назвал бы приборами или сенсорами, имей они менее тошнотворный вид.

Тщательно подбирая слова, я запросил прямой доступ к когнитивной подсистеме блока-интерпретатора, сказав, что это позволит повысить чистоту канала связи. Ио был заинтригован. Это оказалось так просто. Видимо, ему была неведома в том числе и концепция прямой лжи. Мицелий замерцал, сплетаясь паутиной исчезающе тонких волокон в новую, видимо, лучше отвечающую поставленной задаче конфигурацию. Некоторое время не происходило ничего. Затем из репродукторов, невидимых в темноте под потолком, раздался звук. Всхлип, переходящий в глухие, искажённые динамиками рыдания. И, наконец...

— Антон? — горестный, задыхающийся плач. — Антон, это ты? Где ты? Я ничего не вижу. Мне так страшно! Так больно! Господи, так больно. Оно заставляет меня переводить, снова и снова, без конца. — срывающийся голос Алины, моей бывшей девушки, отражался от каменных колонн, разносился над головами бесстрастной толпы. — Я не могу так больше! Пожалуйста, милый, убей меня! Убей! Убей! Убей! Убей! Убей! У-у-у-у-у-б-е-е-е...

Голос, что я некогда так любил, был поглощён каскадами ревербераций и закончился визгом петли обратной связи. Не в силах больше этого выносить, я опустил руку в карман и сжал рифлёный корпус электрошокера. Может быть, я смогу прекратить это, остановить её страдания!

Упала тишина.

Я не смог. Испугался того, что может сотворить со мной рассерженное, безумное, всемогущее божество. Когда звук неожиданно отключился, я отшатнулся от ящика, содержащего то немногое, что ещё осталось от моей Алины, и медленно опустился на колени. Шокер со стуком выпал из ослабевших пальцев на гранитные плиты пола. Прости меня, пожалуйста, прости! Но я не могу. Я не готов разделить твою судьбу, если Ио решит, что повреждённому компоненту требуется замена.

Затем я сбежал. Неся какой-то вздор, расталкивая недоумевающих кукол, я вбежал в вагон и несколькими ударами вышиб распорки из дверей. Те, словно того и ждали, сразу же сомкнулись, отрезая хор голосов, задающих какие-то вопросы. Я не слушал. Рыдал, прижавшись лбом к прохладному стеклу двери. Поезд увозил меня в реальный мир.

* * *

Поднявшись на поверхность, шокированный увиденным и тонущий в океане стыда за своё малодушное бегство, я сразу поплёлся к ближайшему супермаркету, чтобы купить водки и напиться до беспамятства, а потом ещё раз, и ещё. Хуже всего, что, даже погибая от отчаяния, ненавидя себя, я всё же чувствовал безмерное облегчение оттого, что спасся сам. Как ни старался, я не в силах был подавить паскудное, животное ликование какой-то части внутри себя, о существовании которой даже не подозревал. Всё своё оборудование, включая чужую видеокамеру, я так и бросил в вагоне, только в ту минуту плевать я на это хотел.

Должно быть, выглядел я ужасно. Старушка у входа, перекладывавшая продукты в авоську, цыкнула себе под нос, а скучавший у окна охранник переглянулся с кассиршей и последовал за мной меж полок, без особого усердия делая вид, что вовсе не следит за подозрительным покупателем. Я долго тупил у полки с алкоголем, а когда наконец протянул руку, чтобы взять наугад одну из бутылок, почувствовал, как на плечо мне опустилась тяжёлая ладонь.

— Молодой человек, — сказал охранник, странно и невпопад дёргая небритой челюстью, — поговорите с ним.

— Что? — я приготовился было оправдываться, что ничего не крал, и растерялся от такого захода. Охранник сморщился, как от острого приступа зубной боли.

— Поговори с ним, Антон. — челюсть его отвисла, из уголка рта протянулась ниточка слюны.

— Он хочет с тобой поговорить — произнесла сзади кассирша, глупо хихикнув. Её остановившийся взгляд не был направлен никуда конкретно. Из соседних проходов, толкая перед собой тележки, приближались всё новые покупатели. Белый свет флуоресцентных ламп вдруг показался мне немного необычным, словно одну из них тайком заменили на кварцевую, пока я не смотрел.

— Он не отпустит нас, милый. У него так много времени. Бесконечно много. — теперь голос раздавался из динамиков на потолке, заглушая тихую музыку. Я, не разбирая дороги, медленно пятился к выходу. Алина, а это был её голос, больше не плакала: наоборот, казалась ужасно спокойной, такой рассудительной. Терпеливой. И это было ещё хуже, чем когда она просила её убить. — Он мучает меня, знаешь? Он не понимает, но это так. Ты можешь остановить это. Пожалуйста. Ему нужно просто поговорить с тобой, ведь он такой... лю-бо-пыт-ный.

Услышав, как обезумевший от страданий призрак моей бедной девушки произнёс последнее слово, я не выдержал, развернулся и помчался домой. Один раз оглянулся, чтобы увидеть, как плавится и комками сползает с торца здания фасад поддельного супермаркета, которого (теперь я это вспомнил) никогда там не было. Возможности интерфейса растут прямо на глазах. Что следующим окажется подделкой — маршрутка, в которую я сяду? Аудитория в институте? Кто из моих знакомых и друзей, поплыв лицом, вдруг заговорит голосом Алины?

Я не могу жить в таком мире. Совершенно к этому не готов.

* * *

И вот, мы здесь. Вернулись к тому, с чего начали. Я дома, сижу за своим ноутбуком, но так ли это на самом деле? Ведь, разобрав разум Алины на запчасти, он овладел искусством воссоздания привычной мне среды почти в совершенстве. Сейчас, вспоминая, я замечаю мелкие огрехи, что видел по пути домой. Карта метро в вагоне, обзавёдшаяся парой новых линий. Вывески магазинов, написанные на странном языке. Может, я так и не покинул Станцию. Может ли быть, что я всё ещё на ней? Ни в чём не могу больше верить своим глазам.

Оглядываясь, я вижу, как метаморфирует дверной проём, как коридор, ведущий в кухню, проседает прямо посередине, словно крыша теплицы, на которой скопилась вода. Что-то готово прорваться сюда. Это ты? Читаешь это, тварь? Жёлтый свет из кухни медленно сменяется оттенками ультрафиолета. Нет, тебе не поймать меня, как лабораторную мышь в своё хитроумное устройство, где я буду выдавать информацию и жать на педаль для получения еды. Тут двенадцатый этаж, я ещё могу успеть. Раз ты так достоверно имитируешь физику нашей реальности... Десять секунд уйдёт на то, чтобы открыть задвижку и распахнуть окно. Ты не успеешь ничего предпринять. Подавись, сука.

Алина, прости!

Автор: Натанариэль Лиат
Источник: https://mrakopedia.net/
----
И какой чёрт дёрнул Таю с Марькой залезть в этот заброшенный ДК?

Сколько Тая себя помнила, он был там: маячил зловещей тенью в самом конце набережной, где кончались ларьки с хот-догами, шариками и прочей ерундой. Народу, совершающему моцион вдоль реки, было лень доходить дотуда, тем более что ту часть набережной ленились ремонтировать. Может быть, именно поэтому дети, с которыми Тая мелкой играла во дворе, передавали из уст в уста байки о призраках, из-за которых большой красивый дворец культуры якобы и пришлось закрыть.
На самом деле, после открытия кучи кинотеатров и торговых центров ДК, построенный давным-давно, ещё при Советах, попросту перестал окупаться. Марька, которая была старше Таи на год и девять месяцев – её финальный аргумент в любом споре и повод бесконечно задирать нос, – утверждала, что помнит, как её совсем маленькой водили туда на ёлку. Мама, правда, говорила, что она выдумывает, но даже если и нет – с тех пор утекло без малого два десятилетия…

Это Марька придумала пойти посмотреть, что там.
Тае, если честно, внутрь не хотелось. Не то чтобы она боялась привидений, тем более среди белого и яркого июньского дня, но вот перспектива получить от аварийного здания кирпичом по темечку как-то не привлекала. Впрочем, разве она могла сказать Марьке «нет»?
Старшая сестра всю жизнь учила её плохому.

По случаю хорошей погоды набережная была полна резвящихся детей, парочек, держащихся за руки, собак и их хозяев, но, когда Тая с Марькой подбирались к ДК через пустырь, поросший бурьяном между бетонных плит, Тае казалось, что они в параллельной вселенной. Смех, музыка из открытых кафешек, да даже плеск реки доносились как будто издалека, а вокруг них двоих было таинственно, тихо и пусто.

Выщербленные ступеньки крыльца крошились под ногами; в их стыках рос похожий на зелёных ежей мох – и как только умудрялся при регулярных Разливах?

- Гляди-ка ты, не заперто! – сказала Марька, толкая высокую дверь из мутного заляпанного стекла.

- Подожди меня! – Тая взбежала следом за ней, и они вошли внутрь вместе.

Исполинское фойе дохнуло на них влажным, затхлым запахом пещеры. Тая невольно затаила дыхание: какие же высокие потолки, прям до неба!

- Вау, - выдохнула Марька, и невероятный простор холла ответил ей эхом.

Тая подобрала длиную, белую в синих цветах юбку и выбежала на середину отделанного под тёмно-серый мрамор пола.

- Да тут можно в футбол играть! – крикнула она, слыша, как её слова отражаются от гулких стенных ниш.

- Или устроить бал, - Марька мигом оказалась рядом, схватила Таю за руки, и они, смеясь, закружились в танце, вприпрыжку скользя по фойе. Таина юбка надувалась колоколом, солнце из окон, высоких и узких, как бойницы, чертило золотые полосы на полу, и Марька начала мурлыкать под нос песенку из «Анастасии», ну, ту самую, под которую ещё вечно танцуют школьный вальс на выпускных, пока окончательно не забыла слова, и они с Таей не сбились с шага и не остановились, задыхаясь и хохоча, в самом центре холла.

- Ого, - сказала Марька, поднимая глаза на дальнюю стену.

Запыхавшаяся, Тая повернула голову – и увидела совершенно невероятное мозаичное панно. Пусть она так и не доходила в художку, не узнать грандиозный размах и сочные краски соцреализма было невозможно. Люди в касках склонялись над чертежами, рабочие с рельефными торсами, обрисованными сквозь синие комбинезоны, укладывали кирпичи, а облака перечёркивали стрелы подъёмных кранов. Разводы на полу и на стенах выдавали, что здание страдало от речных Разливов не меньше других, но панно сохранилось очень даже достойно – разве что кое-где поотваливались кусочки…

- Это что, мозаика о том, как они строили этот ДК? – сказала Марька, и Тая действительно разглядела в недостроенном здании на картине знакомый с детства силуэт. – Они бы ещё сделали мозаику с художником, который делает мозаику с художником, который…

- Вау, - выдохнула Тая, задрав голову. – Марь, а это ты видела?
На потолке вообще была какая-то Сикстинская капелла. Одну его половину бороздили тракторы и укрывала золотым ковром колосящаяся рожь, на другой так и пыхали жаром станки, самолёты рассекали небо, а ледоколы – северные моря. Какова же всё-таки мощь пропаганды в искусстве! Тая глядела на всё это безобразие, и у неё внутри без шуток защемило иррациональное сожаление, что она учится на филолога, а не на какого-нибудь токаря или там агронома…

- Очешуеть! – не отрывая глаз от потолка, Марька плюхнулась на пятую точку, откинулась спиной прямо на грязный пол – наверное, чтобы удобнее было смотреть. Мама, готовая упасть в обморок от крошечного пятнышка травы на светлых брюках, поседела бы на месте, но всему миру было не под силу отучить Марьку от её привычки лежать на земле – по той же причине, по которой Таю, взрослую кобылу, было не оттащить в магазине от полок с детскими книжками.
Тая неуклюже приземлилась рядом с Марькой и растянулась на серых прохладных плитах.

Какое-то время они лежали так, в уютной тишине, плечом к плечу, как, бывало, лежали на лугу у бабушки в деревне, глядя на звёзды. А потом Марька сказала:

- Тай, а покажи кино?
Сердце у Таи почему-то вдруг забилось быстро-быстро.
Они так давно не играли в эту игру, что она уже думала, что Марька больше никогда не попросит.
Тая глубоко вдохнула, привычным усилием расфокусировала взгляд и уставилась в потолок.
Фигуры на панно – плоские сочетания линий и цветов, обманывающие глаз – выпукло выступили из потолка, обретая истинные форму и объём. Тракторы на сельскохозяйственной половине дружно фыркнули и двинулись по зелёным полям, загудели, сливаясь в размытые пятна, вращающиеся на бешеной скорости винты самолётов. Тае даже показалось, что поток раскалённого металла, льющийся из мозаичной заводской печи, дохнул жаром ей в лицо.
Надо же, она и не думала, что получится – с такой-то большой картиной.

Ей лучше всего поддавались картинки в книжках. У них был внятный сюжет, и каждая показывала свой отрывок, как маленький мультик; Тая разобралась, как смотреть их, даже раньше, чем научилась читать. Изображения, не рассказывающие связной истории, обычно расплывались причудливыми переплетениями образов, замыслов автора и будничных мыслей, гулявших за работой у него в голове. Тае было смешно в музеях: смотришь на портрет какой-нибудь наряженной дамы и видишь разом лик девы Марии, которой художник хотел уподобить свою модель, и сочный кусок мяса, о котором он мечтал, потому что рисовал голодным…

Взглянув под другим, особым углом, Тае даже иногда удавалось поймать проблеск того, что недавно происходило рядом с картинкой за её пределами – в реальном мире. Что-то про память вещей, вроде того, как в книжках у Макса Фрая воспоминания баночки с кремом могут помочь раскрыть кровавое преступление; правда, в реальности изображения помнили добро если последнюю пару часов своей жизни и никогда ничего интересного.

С фотографиями получалось хуже: они упрямо оставались приклеенными к плоскости, пока Тая не бралась за них изо всех сил, и не хотели оживать надолго. В восемнадцать, сразу после совершеннолетия, когда мама больше не могла ей запретить, Тая сделала татуировку, просто потому, что ей хотелось всегда иметь картинку под рукой – вернее, на руке. Эксперимент с тем, чтобы оживить набитую между запястьем и локтем ласточку, пошёл ужасающе не так, и уродливый синяк вокруг тату не сходил ещё две недели. Было больно.

Ладно, она всё равно была красивая.
Тая не любила хвастаться тем, что умеет. Не потому, что в школе могли засмеять – там хватало таких, как она,всё-таки какие-никакие способности проявляются в мире у каждого пятого, не так уж и мало. Просто потому, что нечем было хвастаться: дар был на редкость бесполезный. Вон, Марькиной дружбы с землёй хватало хотя бы на то, чтобы рыхлить грядки у мамы на даче, и червей для рыбалки в деревне она копала на раз-два. Она и на истфак-то поступила, потому что мечтала стать археологом – разумная мысль, если помнить, что земля под ногами может сама ей рассказывать, где копать. А Таина «сверхспособность» годилась разве что для какого-нибудь шоу талантов.

Как, впрочем, и многие другие.
Конечно, ещё со времён Советов гуляли легенды, что, мол, у правительства есть секретное подразделение армии, куда набирают людей со способностями к особо сильным колдунствам. Тая не знала, так это или нет, но ей, как и всем, было известно, что силёнок у абсолютного большинства паранормальных так мало, что их невыгодно даже как-то по-особому обучать, потому что им не найти применения. Ну, просто кто-то вон умеет, скажем, жонглировать, а кто-то заставляет предметы летать. Кто-то читает по губам или взламывает чужие аккаунты, чтобы заглянуть в переписки, а кто-то иногда подслушивает мысли. Кому какое дело?
Судя по рассказам, за бугром всё было иначе, но там и трава зеленее, и личность человека ценится выше, а тут… Если государству плевать на сирот и инвалидов, почему должно быть не плевать на таких, как Тая?
Единственным применением, которое она нашла для своей силы, была радость.

Оживлять картинки было её любимой игрой с той самой минуты, как она впервые поняла, что это может. Они смешили и успокаивали, и лучше любого телика помогали от скуки во время очередного Разлива, когда нельзя было выйти во двор гулять, а ещё они заставляли Марькины глаза блестеть, и даже этого одного, если честно, было бы достаточно.
В детстве Тая с Марькой могли часами сидеть над книгой, не читая из неё ни словечка. Потом Марька научилась рисовать сама, и это стало началом их новой эпохи – одной из самых счастливых в Таиной жизни. И кончившейся в огне.

Маленькой она долго не замечала, как быстро ветшают книги, которые она оживляет. Через год или два их страницы начинали рассыпаться под пальцами, как листы старинных манускриптов, но Тае было всё равно. До тех пор, пока зачитанные ими с Марькой до дыр «Два капитана» – Марькина любимая книга – не вспыхнули прямо у неё в руках.
Тая успела бросить книгу на пол, а Марька – накинуть на неё одеяло, так что пожара не случилось, и обожглась Тая только чуть-чуть, а вот на синтетическом ковре в их комнате осталось уродливое оплавленное пятно, и мама устроила им двоим такой апокалипсис, что Тая запомнила на всю жизнь.

С тех пор их игра в кино как-то потихоньку сошла на нет. Может, потому, что Тая наконец поняла, что изнашивает реальность, и с тех пор остерегалась лишний раз оживлять ценные картины в галерее и голубых пастушек с хрупких фарфоровых тарелок.
Может, просто детство кончилось.

- Кру-ууть, - заворожённо выдохнула Марька. – А стенку можешь?

Стенку так стенку. Один ведь раз живём.
Тая отпустила потолок – изображённая на нём техника благовоспитанно застыла в том же виде, что и прежде – и переключилась на мозаику на стене. Здесь было даже проще – люди почему-то легче ей давались. Стоило ей захотеть, и они засновали, как муравьи, строя леса и возводя стены, вставляя рамы в узкие окна…
И тут из-за опоры подъёмного крана вышли ещё двое рабочих, а между ними бился чёрный человек.
Тая мысленно споткнулась. Страх пришёл раньше понимания – будто в момент, когда мирный сон становится кошмаром.

Она попыталась проснуться, и у неё не вышло.
Чёрный человек был чёрен, как тьма ночного коридора, куда маленькая Тая до смерти боялась выходить одна. Чёрен, как пустота, болевшая у неё в сердце долго-долго после того, как умер папа.
Человек был связан, и его волокли в подвал.

Тая больше не лежала на гладком, надёжном полу. Безопасные объятия земного притяжения разжались, оставив её неуютно невесомой в мутном бурлении обрывков чужой памяти и теней. Она вдруг поняла, что не помнит, где она и как здесь оказалась, и в голове у неё осталась только одна мысль.

Так не должно быть.

Чёрный человек свирепо сражался за свою свободу, но его держали крепко, и вырваться он не смог. Ступенька – ступенька – ступенька – подвал: его стащили под землю, в запах сырой штукатурки и строительной пыли, в мигание электрических ламп, в…
Зияющую дыру в кирпичной стене.
В узкое, у́же гроба, пространство между двух стен, где нет света, нет воздуха, нет ничего, и окно в мир с каждой минутой – ещё на кирпич, ещё на кирпич, ещё на ещё ещё ещё – всё меньше и меньше и меньше, и темнота, чёрная, как он сам, и – голод.

Его голод захлестнул Таю волной, так, что она забыла, как дышать – дни и дни и дни, недели, вечность голода, невыносимого, как боль, только без «как», голод и есть боль, пытка, пытка.

Пытка.

Умереть – слишком просто. Смерть – мало, нужно заплатить, нужно, чтобы как они, те, которых он… которые никогда больше … чтобы ужас, и мрак, и не шевельнуться, и боль. Заживо. Заживо. Навсегда.
Заплатить. За всё. За всех. За всех них. За их слёзы и за пожалуйста пожалуйста не надо и за то как они звали маму и за кровь – за кровь на губах и хруст костей и за плоть которую рвёшь зубами и боже как сладко как сладко и больше никогда

Никогда.

Вечность голода. Заживо.
Тая слышала, слышала за него – как сверху стучат молотками, и настилают пол, и вставляют стёкла, и красят стены, стройка идёт как ни в чём не бывало, и все на площадке знают.
Все на площадке знают, и каждый знает, что он заслужил.
Тая слышала за него, как играет оркестр на открытии, и как пискляво кривляются актёры в детских спектаклях, и как на новогодних ёлках лаковые туфельки стучат по кругу, водя хоровод. Туфельки, а над ними колготки, а под колготками, под пышными платьицами снежинок –
он бы не выбрал таких маленьких, ему нравились побольше, он встречал их со школы, или из музыкалки, или со спортивных секций, всё равно – зимой, когда темнеет рано, но разве теперь он мог выбирать, теперь бы сошла любая, лишь бы горячая, лишь бы живая, с бьющейся на шее жилкой, и пускай у неё нет зубов, неважно, лишь бы была, лишь бы утолить, хотя ему нравились такие, как та, с длинной белой косой, как –
Внучка.

Два течения столкнулись внутри Таи, как бешеные быки, и закружились водоворотом – глаза, глядящие из тьмы, как последний кирпич закрывает последний просвет, и рука, кладущая этот кирпич, и ненависть, движущая рукой, и ничего уже не дорого и не страшно, потому что самое страшное уже случилось, и терять уже нечего, потому что внучка, лучик, сокровище, белая коса в луже крови снята вместе со скальпом, синяки от пальцев на перегрызенном горле и этот.

Доедает.

Кровь везде, кровь течёт по рукам и по подбородку, и звук, будто собака глодает кость.

Зверь.

Таю тянет ко дну. Старые глаза видят старую руку, проверяющую, крепка ли кладка. Войну прошёл. Думал, ничего нет страшнее войны. Оказалось, есть.
Все на стройке знают. Каждый знает; никто не осудит. И не расскажет.
Со зверьми – по-звериному.
Войну прошёл – силы, которые многие до сих пор зовут чертовщиной, уберегли и от пуль, и от плена. С тех пор их не трогал. Не искушал. Но вот на старости лет – пригодились.
Всё бы отдал, чтобы не пригождались.
Кладка крепкая. Стена простоит столько, сколько стоят стены.
Простоит и не выпустит.
Пока стоит этот дом, зверь будет тут. Запечатанный тайным словом. Живой. Смерть – слишком просто. Не заслужил милосердия. Ни одна тюрьма, ни один суд не могут. Не смогут.
Заплатить. За всё.

За Надьку.

Смерть не победишь, но обмануть можно. Там, наверху, столько людей. Столько детей. В детях полно сил, и они каждый раз будут разные, им не повредит, даже не заметят. От каждого по крошке – хватит, чтобы питать этого, за стеной. Не дать сбежать в смерть.
Не хватит, чтобы утолить голод.

Голод.

Голод.

Голод.

Тая изо всех сил оттолкнулась от топкого дна, выныривая в реальность, как тонущий пловец. Перекатилась на бок, кашляя, свернулась клубком, сдерживая приступ рвоты.

- Тай, ты чего?! – встревоженно подскочила Марька, но Тая не могла ответить.

Она лежала, закрыв лицо руками, трясясь всем телом, и слышала, как у неё за спиной трескается штукатурка.
По стене с мозаикой чёрной молнией побежала трещина. Ветвясь, скользнула от потолка вниз, раскалывая надвое мозаичный недостроенный ДК, уткнулась в пол – но не остановилась.

Марька вспрыгнула на ноги и чуть не упала снова: трещина в полу за считанные мгновения разошлась маленькой пропастью, разделилась надвое – и здание содрогнулось, когда кусок каменной плиты тяжело ухнул куда-то вниз…

В распахнутую пасть подвала.
Марька застыла, но всё вновь стихло: похоже, крыша рушиться не собиралась, и остатки пола казались крепкими.
Тогда она медленно, шаг за шагом, стала подбираться к провалу.

- Нет! Стой! – крикнула было Тая, но голос сорвался. Неужели Марька не видела?! Неужели не…

Ей нужно было вскочить, схватить Марьку, оттащить от дыры, но Тая не могла. У неё в ногах не было костей, а в руках – силы; она сидела на полу и смотрела, точно зная, что сейчас случится что-то, необратимое и страшное.

Из-за неё.

Марька аккуратно, видно, боясь, что край обвалится, подошла совсем близко к зияющей в полу черноте, и тогда из мрака вырвалось оно.
Оно было болезненно-белое, бледное, как лапа пещерного протея, как пять могильных червей, никогда не видевших солнца. Черви ухватились за край ямы, впились ногтями в недо-мраморные обломки…
Это было что-то настолько нереально-бредовое, что Таин мозг не сразу сумел составить то, что видит, хоть во что-то целое. Понять, что в край провала в полу вцепились две белые, неживые руки.

И то, что они вытащили за собой…
Тая не смогла назвать это «человеком». Да, наверное, оно когда-то было человеком, но не теперь.

Может, какой-нибудь писатель сказал бы, что эта штука – порождение ночных кошмаров, но Таино подсознание, генерирующее сны, никогда не придумало бы такое.
Отныне, если бы её спросили, как выглядит существо, много лет пролежавшее замурованным в стену под землёй, она бы точно знала, как.
Наполовину разложившееся, наполовину иссохшее. Безволосая мумия. Вместо лица – три чёрных провала: глаза и рот.

Оно вытянуло себя из дыры целиком, и Тая увидела, что у него нет ног. Вообще нет ничего ниже поясницы.
Наверное, ноги придавило обломком, и позвоночник не сдюжил.
Оно выбросило руки вперёд и подтянуло за ними тело. Шлёп-вшшух. Шлёп-вшшух.

Оно ползло.

Ползло к застывшей в ступоре Марьке.
Тая хотела крикнуть ей, но горло сдавило стальными тисками. И только когда Марька закричала, Тая завизжала тоже.

Этот визг был как первый плач новорождённого, расправляющий лёгкие, и Тая вдруг вспомнила, как двигаться и дышать. Одним диким движением вскочив на ноги, она рванула…

К дверям.

Не к яме. Не к Марьке на помощь.
Конечно, она не должна была. Нужно было хотя бы попытаться помочь. Это было бы правильно. Но в ту секунду Таю гнал бестолковый, животный инстинкт, и она не могла хотеть ничего, кроме того, чтобы оказаться не здесь. Марька, сестринская любовь, представление о том, как должны поступать хорошие девочки – всё это вдруг стало пустым звуком, абракадаброй без всякого смысла. Значение имело только одно: бежать.

Спастись.

В конце концов, она видела. Видела всё, что показала ей мозаика на стене, и это было сильнее любого голоса рассудка и любой железной воли.

- Тая! Тая-яя!..

Она затормозила, чуть не пропахав пятками пол. Обернулась через плечо.
Оно – это, из ямы – цепко держало Марьку за щиколотку.

Тая должна была вернуться.
Должна была сделать хоть что-то.
Вместо этого она рванула на себя стеклянную дверь и вниз головой нырнула в ослепительно яркий летний полдень.

Ей всё равно не спасти Марьку самой. Она позовёт на помощь. Да. Нужно позвать на помощь, вот и всё. На набережной полно народу. Они помогут Марьке. Они…

Тая бежала по пустырю вокруг ДК, как по страшному сну, где тебе очень нужно торопиться, а ты не можешь сделать ни шагу. Бетонные плиты на земле засасывали налитые свинцом ноги, словно зыбучий песок, воздух стал густым, как смола, и не пускал вперёд; Тая выбивалась из сил, но ближайшая палатка с мороженым, граница обжитой, человеческой, радостной части мира, не становилась ближе.

- Помогите! – отчаянно закричала Тая, надеясь, что её услышат там, в этой другой вселенной, до которой ей никогда не добраться. – Кто-нибудь! Пожалуйста! Моя сестра! Там моя сестра!..

Люди, залитые солнцем, благодушные и беззаботные, начали оборачиваться в её сторону, и натянутый до предела резиновый канат, привязавший её к ДК, наконец порвался, и она пущенным из пращи камнем влетела в пёструю, пахнущую по́том и сладкой ватой толпу, прямо в объятия какого-то толстого дядьки с седыми усами.
- Ну, ну, девонька, ты чего? – озадаченно прогудел он, подхватывая её, чтобы она не упала.
Тая уткнулась лицом ему в грудь и зарыдала в голос.
∗ ∗ ∗

Полицейский выслушал Таин рассказ, не перебивая. Когда она закончила и замолчала, всхлипывая в бумажный платок, он опёрся локтями на стол, подался вперёд и задушевно спросил:
- Гражданочка, вы что употребляли?
Тая уставилась на него, шмыгая носом, а он поправил на столе какие-то бумаги и пояснил:

- Место происшествия мы осмотрели. Никаких чудовищ не нашли. Следов борьбы – тоже. Свидетелей, кроме вас, нет… Таисия Павловна, может, вы с этой вашей Марианной Павловной нашли тихое местечко, чтобы, так сказать, закинуться, но её, как это у вас говорится, не проняло, ей стало скучно, она ушла, а вы и не заметили?

Там, на набережной, собравшаяся вокруг Таи толпа быстро привлекла внимание полицейского. Он пошёл с ней к ДК – даже не пошёл, побежал, наверное, заразился ужасом, плещущимся у Таи в глазах.

Марьки не было.

Не было ни крови, ничего. Только безжизненный провал в полу, равнодушное солнце из окон и мёртвая тишина.

Тая пыталась звонить Марьке на мобильник, но тот был вне зоны.
Она без остановки твердила о пропавшей сестре, и тот полицейский вызвал кого-то, чтобы Таю отвезли в отделение. Теперь его коллега сидел напротив и смотрел на Таю, как скептик-родитель на глупого ребёнка, кричащего, что у него в шкафу живёт бабайка.

- Нет, - сказала Тая, стараясь держать в руках хотя бы остатки себя. – Мы даже пива не пили, п-просто... П-пожалуйста, найдите её, пока… пока он не…

Голос сорвался, и закончить она не смогла.
Полицейский вздохнул.

- Если хотите, пишите заявление о пропаже, - сказал он, пожимая плечами. – Но поиск мы начинаем только через двое суток. Сами увидите, она за это время три раза ещё вернётся.

Не вернётся.

- С-сообщите в ирреальный отдел, - попросила Тая. – Это же… это же п-происшествие паранормльного х-характера!..

Полицейский поморщился.

- Дела передаются в ирреальный отдел только при наличии весомых доказательств, - сказал он. – А то на каждого алкаша дядю Васю, орущего в подвале, как полтергейст, пришлось бы бригаду высылать. Вы этого вашего ползуна случайно на видео не засняли?

Тая помотала головой.

- То-то и оно. Да и вообще, прежде всего, ну вот кто вас просил соваться в этот дворец культуры? Дом, между прочим, аварийный. Если бы вас крышей пришибло, вы бы тоже на монстров грешили?

- А тем, кого изнасиловали и убили, вы тоже говорите, что они сами виноваты? – спросила Тая.

Полицейский помрачнел.

- Так. Вот что, Таисия Павловна: или вы перестаёте тратить моё рабочее время, или я вас отправляю на анализ крови. Переночуете у нас, а там уж посмотрим, пили вы что-нибудь или нет…

Тая вырвалась из отделения, как из камеры пыток, и долго стояла, моргая в ярком свете дня. Заявление она писать не стала. С тем же успехом эти люди могли начать искать Марьку не через двое суток, а через сто лет.
В кармане зажужжал телефон, и Тая вздрогнула, как вспугнутый заяц. Трясущимися руками, едва не уронив, достала его, взглянула на экран: мама.
Они с Марькой пообещали маме, что погуляют часик и придут помогать готовить обед.
Тая тупо смотрела на дисплей, пока телефон не перестал вибрировать ей в руку.

Что она могла сказать? «Прости, мы полезли куда не надо, и Марьку украл кошмар из-под земли, а я просто стояла столбом»? «Не знаю, разве я сторож брату моему»?!

Тая проглотила подступившие к горлу слёзы и заставила себя думать.
Кому звонить? Какой-нибудь «Лизе Алерт»? Кидать клич на форумах про любительские расследования паранормальщины?

Да кто ей поверит?

Она помнила со школьных уроков обществознания: сведения, полученные человеком посредством паранормальных способностей, не могут считаться весомым доказательством в суде, и так далее, и так далее, и так далее. Просто потому, что нет способа выяснить, врёшь ты, галлюцинируешь или правда ловишь сигналы из космоса.
Вот бы папа был здесь.
Тая представила, какими глазами он бы на неё посмотрел.

«И ты оставила её там?!»

Она всхлипнула и снова схватилась за телефон.
Почти все ссылки в гугле по запросу о жившем в их городе убийце-людоеде вели на глупые городские легенды, и только одна – на скан заметки тридцатилетней давности в какой-то жёлтой газете. Похоже, эту историю замалчивали, чтобы не создавать паники. Ещё бы – девять жертв за полтора года… Девочки от двенадцати до шестнадцати лет, которых находили… вернее, их самих – уже не находили.

Только кости и снятые с головы волосы.
Последней жертвой была Надежда Мельник. После неё маньяк, которого никак не могла поймать милиция, исчез сам.

Словно сквозь землю провалился, подумала Тая и поняла, что ещё немножко – и она начнёт истерически смеяться. Хохотать в полный голос, до тех пор, пока не захлебнётся и не упадёт.

Толком не понимая, что читает, она пролистала заметку до конца, и её взгляд зацепился за самое важное.
«Предположительно, изверг расправлялся со своими жертвами в здании заброшенного склада по адресу…»

Навигатор показывал, что дотуда минут сорок пешком.
Они с Марькой не планировали ходить далеко, и кошелёк с деньгами и проездным остался дома.
Тая побежала.

Зажжённые безжалостным солнцем окна выжигали глаза. Вокруг было так ярко, что Тая едва могла рассмотреть маршрут на экране. Снова позвонила мама. Снова. Снова. Тая сбрасывала, не думая. Вокруг неё началась бывшая промзона, переродившаяся в модный краснокирпичный квартал лофтов, пабов и арт-пространств.
Склад снесли.

Тая вынырнула из-за угла, скрывавшего нужный ей дом, подняла голову и ослепла от блеска стеклянного фасада новенького бизнес-центра.
Чему удивляться? Кто допустит, чтобы кусок земли в городской черте простаивал без дела?
У Таи больше не осталось идей.
Она сделала всё, что могла. То есть ничего.

Можно было возвращаться домой. Рассказывать маме, плакать в подушку, пока не уснёшь, и писать заявление о пропаже.
Бросить Марьку снова.
Стены здания напротив бизнес-центра были во всю высоту расписаны цветами здоровенного вьюнка, у которых порхали перекормленные нарисованные колибри. На тротуарах стояли рекламные тумбы с афишами артхаусных театров и концертов никому нормальному не известных групп.
Тая собрала всё, что от неё осталось, и устремила на картинки.
Марька. Марианна. Рыжие волосы, зелёная футболка, серые глаза. Похожа на меня, но чуть выше и чуть стройнее. Чуть старше.
Моя сестра.

Вы. Не видели. Мою сестру?
Колибри бестолково молчали. Патлатые девушки, разбивающие гитары об сцены, и нежные юноши за фортепиано бросили Тае в лицо с афиш сбивающий с толку ворох обрывков музыки, аплодисментов и отблесков студийного света – память о том, где и как делались эти фото.

Марьки не было.

И тогда где-то у Таи внутри сорвало резьбу.
Она рванула вниз по улице, не разбирая дороги, не зная и не думая, куда бежит. Её глаза выхватывали из мира вокруг граффити и вывески, аэрографию на машинах и детские рисунки на асфальте, десятки и сотни картин, обступающих её со всех сторон, и она молча кричала каждой: «Марька! Вы не видели Марьку?!»
Матерный деструктивный стрит-арт помнил страх уличных художников, прислушивающихся, не едет ли полиция, витрины магазинов белья – привычную рутину ретушёра, фотошопящего моделей до полной непохожести на реальных людей. Выброшенная кем-то в урну газета с идиотским энтузиазмом выкрикивала тексты напечатанных в ней статей.

Марьки не было.

Тая бежала, не останавливаясь. Там, на набережной, её тело было таким тяжёлым, что не поднять; теперь ей казалось, что у неё выросли крылья. Дома, улицы, трамваи слились в сплошной, размытый фон для картин, которые она хватала, не думая. У неё в голове не осталось ни одной мысли – она стала сетью, ситом, синим китом, фильтрующим воду в поисках невидимого глазу. Разум бы только мешал.

Когда Тая наконец запыхалась и встала, она обнаружила себя в незнакомом районе. Заблудившейся. Безнадёжно.
Только тогда ей в голову пришло, что умнее было бы начинать искать от дверей ДК.

Она вытащила телефон; тот показал семь пропущенных от мамы, мигнул и погас.
Батарея села.
Тая понятия не имела, как выйти отсюда к реке. Но не стоять же было на месте.

Солнце спряталось за крыши, превращая улицу в тенистое ущелье, и Тае стало чуть легче. Она бежала, продолжая замечать картинки вокруг, уже почти машинально спрашивая их без особой надежды и просеивая белый шум их ответов. Рекламная листовка, лежащая на земле, помнила клевавших её голубей. Трёхногая кошка, нацарапанная на тротуаре – потные неуклюжие пальцы ребёнка, сжимающие мел.
Тая помнила, как Марька кричала её имя.
Помнила, как обернулась – и побежала дальше.

Как могла вернуться. И не вернулась.
Реки нигде не было. Тая с Марькой ушли из дома без четверти полдень; сколько времени было сейчас? Пять часов? Шесть? Солнце, сверкнувшее сквозь арку в доме через дорогу, из белого стало жёлтым.
И тогда Тая услышала шум воды.
Она рванула к нему, как умирающий от жажды в пустыне, но не нашла реку.
Это река нашла её.
Улица шла чуть под уклон, и на проспекте, пересекающем её под прямым углом, вздыхая, плескался слой воды в палец толщиной.
Машины рассекали его колёсами, оставляя за собой пенный след, как катера; обрызганные пешеходы гневно кричали им вслед. Тротуары пока оставались сухими, но вряд ли надолго.
Две женщины стояли на высоком крыльце супермаркета и смотрели на всё это безобразие сверху вниз.

- Ну, здрасте! – сказала одна, уперев руки в бока. – Разлив, что ли?! А предупредить, конечно, было нельзя!

- Да какое там, - хохотнула другая.

- Для них это, небось, для самих неожиданность. Как снег каждую зиму.

Первая вздохнула.

- А я сегодня, как назло, в новых туфлях…

Тая едва успела затормозить перед поребриком и остаться на «берегу».
Только Разлива ей не хватало.
Обыденное стихийное бедствие, Разливы случались каждый год. Река вдыхала слишком глубоко, ей становилось тесно в берегах, и она выходила за них, на день или два разгоняя людей по норам. Потом вода сходила. Наверное, ей было скучно вот так вот стоять, а не спешить к далёкому морю.

Сколько Тая себя помнила, вокруг было полно рекламы герметичных окон для первых этажей, а квартиры выше второго стоили дороже чуть ли не вдвое. А ещё на время Разливов отменяли уроки, а это всегда было хорошо. Вот только…
Как? Как она станет искать дальше, когда город превратится в архипелаг клаустрофобных многоэтажных островов?

Огромность всего вокруг вдруг навалилась на Таю чудовищным весом – так ощущается в темноте пещеры тяжесть нависших над тобой тонн камней. Десятки улиц, сотни домов, уйма квартир, чердаков и подвалов. Тёмных переулков. Дворов-колодцев. Заброшенных строек на окраинах. Мусорных баков.
И поднимающаяся прямо на глазах – вон, уже в два пальца высотой – вода.

Тая подобрала подол длинной юбки и побежала дальше.
Просто потому, что не могла придумать ничего другого.
Просто потому, что бежала от самого провала в полу заброшенного дворца культуры и уже не могла остановиться.
Начинало смеркаться, и вдоль улиц один за другим зажигались фонари. Таины разношенные голубые кеды шлёпали по лужам – вода наступала на тротуары. Прохожие, не успевшие разбежаться кто куда, чертыхаясь, гуськом пробирались по высоким поребрикам, спасались на ступеньках подъездов; какой-то парень на парковке около фитнес-центра вопил в телефон, что только-только помыл машину. Автобусы проплывали по улицам-рекам, как киты, поднимая волны, бьющиеся о стены и столбы.
Тая не старалась остаться сухой.
Когда воды стало ей по колено, она завязала юбку узлом на бедре – та мешала, мокрой тряпкой волочась следом. В магазинах на первых этажах от греха выключили электричество, но света фонарей хватало, чтобы Тая могла видеть вывески и картинки в витринах.

Она бежала мимо кислотных надписей, намалёванных баллончиками на стенах, и с домов осыпа́лась штукатурка. В книжном взвыла пожарная сигнализация, когда все книги, обложки которых были видны в широкие окна, разом начали тлеть и дымиться. Реклама интим-знакомств, пестреющая сердечками и силуэтами непохожих на правду женщин, отваливалась от стен, как осенние листья, и сворачивалась в трубки, словно от сильного жара.
Никто из них не видел Марьку.
Тая знала, что бежать по воде должно быть тяжело, но она не устала. Она вообще не чувствовала своего тела. Ей не было холодно, не хотелось есть, хотя с завтрака прошло уже добрых полсуток.

Голод.

Она вспомнила сосущий, зияющий, смертельный голод, который чуть не затянул её там, в чужой памяти, будто чёрная дыра, и побежала ещё быстрее.
Ночное небо накрыло город тёмно-синей перевёрнутой чашкой. Улицы опустели. Блики фонарей золотой чешуёй плясали на воде. Вокруг не было ни одной машины, и Тая свернула с тротуара прямо на проезжую часть.
И чуть не рухнула лицом вниз, запнувшись за что-то склизкое.

Рыба.

Здоровенная чёрная рыбина проплыла ей прямо наперерез, мазнув боком по голым ногам. За ней – ещё одна и ещё…
Тая подняла голову и похолодела.
Они шли вверх по улице целым косяком, таким огромным, что над ними бурлила вода. Те несколько первых просто вырвались вперёд, но остальные поспешали следом.
И Тая была прямо у них на пути.
Быстрее, чем за один удар сердца, она поняла: они собъют её с ног. Повалят, утащат за собой. И даже не заметят.

Она замерла, как кролик в свете быстро несущихся навстречу фар – и увидела прямо перед собой рекламный стенд на высоком бетонном постаменте.
Тая запрыгнула на возвышенность в последний момент. Слыша, как проносится мимо рыбий вихрь, прижалась щекой к листу пластика, защищающему висящий на стенде плакат, и…

Девушка. Девушка под землёй. Слушает землю. Тревожит землю. Плачет, захлёбываясь, и рельсы вздрагивают в такт. Каждый удар загнанного сердца – через ступни – через толщу земли – в колёса стоячих поездов. Тутук-тутук. Тутук-тутук.

Шлёп-вшшух.
Шлёп-вшшух.
Шлёп-вшшух.

Тая с криком отпрянула от стенда. Спиной вперёд плюхнулась в воду, вынырнула, задыхаясь и отплёвываясь, осталась сидеть в ней по грудь.
Над ней нависала большая подсвеченная карта города – и схема метро.
Каждая цветная линия знала, что там, в её тоннелях. Каждая точка станции слышала, что происходит в чреве земли.

Где девушка слушает землю.
Когда Тая вброд добралась до ближайшей станции метро, воды ей было уже по пояс. В ярко освещённом павильоне за прочными прозрачными дверями собралась небольшая толпа.
Ещё в младших классах детей учили на уроках ОБЖ: если во время Разлива ты далеко от дома, прячься в метро – у станций герметичные двери…
Мужчина в форме охранника как раз запирал последнюю из них изнутри.
Тая не знала, почему он делает это только сейчас – разве не следовало закрыться гораздо раньше? Всё, что она знала – это что у охранника на шее татуировка в виде корявого ощерившегося дракона.
Ещё за несколько шагов до входа Тая сверкнула на дракона глазами, и тот забил крыльями, как чокнутый голубь. Его хозяин заорал и отпрянул, зажимая ладонью шею, на которой быстро наливался безобразный лиловый кровоподтёк.
Тая врезалась в дверь всем весом тела и ввалилась внутрь в тугом, радостно рвущемся в пустое пространство потоке воды.
Вокруг завопили на разные голоса, кто-то кинулся Тае навстречу, несколько пар рук сразу потянулись её схватить, но она даже не взглянула в их сторону. Увернулась от самых прытких, промчалась мимо ряда висящих на стене экранов, по которым крутили ролики о безопасности – и те взорвались у неё за спиной каскадами искр. Крики стали громче, но Таю больше не настигали – всем теперь было не до неё.

Она легче птицы перемахнула через турникет и ринулась вниз. Вода бежала вместе с ней, превращая остановленный эскалатор в горный водопад.
Внизу, на станции, было гулко и темно. Красноватые лампы аварийного освещения смотрелись в чёрную воду, на треть затопившую тоннель.
Уже прыгая с платформы, Тая запоздало задумалась, отключено ли питание контактного рельса.
Она не помнила, как пробиралась по тоннелям. Знание, где искать сестру, отпечаталось у Таи внутри, как яркий свет отпечатывает контуры предметов на изнанке век, и ей не приходилось думать, куда свернуть. Почти кромешная тьма, обступившая её со всех сторон, не беспокоила и не пугала: Тае не нужно было смотреть глазами. Какая-то её часть вела её, безошибочно, как инстинкт ведёт птицу на юг или рыбу на нерест. Может быть, та часть, которая вдыхала жизнь в картинки волшебством, которое до сих пор толком не могла объяснить наука.
Может быть, та часть, у которой не было никого ближе Марьки.
А потом земля вдруг выскользнула из-под ног, и Тая во весь рост растянулась на гладком белом полу.
Она заморгала, как будто просыпаясь, и поняла, что вокруг светло.
Она оказалась в тоннеле, но уже в другом.

Этот был низким – она могла бы достать руками до потолка, – белым и ослепительно чистым, словно в больнице. Сидя на пятках, Тая оглянулась: по безупречному полу неряшливой цепочкой тянулись за угол её собственные следы.
Она подскользнулась на луже воды, которая натекла с её юбки.
Тая встала, морщась от боли в разбитой коленке. Непослушными руками выжала подол, чёрный от грязи.

И только тогда услышала плач.
Девушка плачет, и рельсы вздрагивают в такт.
Не чувствуя под собой ног, Тая кинулась на звук.
Забившись в угол, Марька сидела на полу небольшой комнаты, в которую с трёх сторон вливались тоннели. Она осунулась, как после долгой болезни, и глаза у неё были пустыми и тусклыми от усталости, словно она провела здесь целые дни, а не… сколько? Десять, двенадцать часов?
Тая резко затормозила на пороге, напуганная её неподвижностью.
Марька смотрела прямо на неё. Смотрела стеклянными, застывшими глазами, мокрыми от слёз, и не шевелилась.

- Марька, - выдохнула Тая, но голос застрял у неё в горле.

Сестра даже не шелохнулась.

Тая бросилась к ней. Влетела в Марьку, как таран, дрожа, прижалась всем телом.

- Марька, - бормотала она, - Маря, Маренька, это же я, я, я пришла… П-пришла к тебе…
Ещё мгновение Марька в её объятиях была деревянной, как неживая; потом её руки обмякли – и обвились вокруг Таи.

- Т-ты? – выговорила Марька. – Тай, п-правда ты?.. А я уж думала, я того… совсем…

Она вдруг оттолкнула Таю и вжалась спиной в стену.

- Зачем? Зачем ты пришла?!
Тая задохнулась, словно её ударили в живот.

- Я… Я… М-марь, прости, я н-не хотела, просто я… там… он…

- Он взял мой след, - перебила Марька. – Т-ты могла бы спастись! Дура! Разве лучше, чтобы м-мы обе?!..

Тая моргнула, и щекам вдруг стало мокро и горячо.

- Нет, - сказала она хрипло. – Мы обе уйдём. Вместе. Слышишь?
Она вытерла лицо ладонью, огляделась вокруг.

- Где это мы?
Марька всхлипнула.

- Не знаю. Он з-затащил меня в подвал, а там… Я услышала, что внизу есть пустоты… Мне хватило сил пробиться, но он провалился вместе со мной, а потом проход завалило, и…
Она затравленно глянула в сторону двери слева от той, из которой вышла Тая, и почти прошептала:

- Он там. Где-то… не знаю, где, я могу легко его обогнать, но… Тай, я от него бегу часами… прячусь… а он находит! Он… идёт п-по следу, понимаешь? Он медленный, но он не остановится, никогда, понимаешь, ни-ког-да, а я когда-нибудь всё равно усну, и тогда он… он…

Марька замолчала, мелко и часто дыша.

- Помнишь, ты помогала мне с докладом про использование паранормального в мировых войнах? – вдруг спросила она.
Тая растерянно кивнула.

- Помнишь, во вступлении была цитата… я, пока писала, наизусть выучила… - Марька, сосредотачиваясь, прикрыла глаза. – «… Ибо, как ни велика наша жажда жизни вечной уже в земной нашей обители, смерть не победить ни силой, ни хитростью, а всякий, кто дерзнёт, утратит человеческий вид, сохранив лишь внешнее подобие, но не Божью искру… кою заменит тупое, бездушное хотение, каковое в момент гибели было в нём сильнее всего…»
Тая сидела и слушала, а в голове крутилась одна мысль: может, даже нескольких часов под землёй, наедине с чем-то страшным, в горячке ужаса и бега, хватит, чтобы сойти с ума?

- Это из средневековой рукописи, известной как «Бестиарий брата Умберто», - сказала Марька. – Из тринадцатого века. Восемьсот лет назад уже кто-то об этом писал, представляешь? А до нас всё никак не дойдёт.

Она устало откинулась на стену.

- Летом девятьсот шестнадцатого германское командование решило бросить в битву на Сомме свои неиспытанные берсерк-отряды. Смертников с промытыми мозгами и магически модифицированными телами, которые должны были биться до смерти, а потом вставать и драться дальше. Они и вставали. Только начинали крошить своих же, потому что у них в головах после смерти оставалась одна команда: убивать. Неважно, кого. Немцы потеряли от их рук тысячи человек, пока не догадались спалить своих супер-солдат из огнемётов.
Тая молчала, а Марька говорила, глядя куда-то мимо неё:

- Девятого августа тысяча девятьсот сорок пятого американский бомбардировщик сбросил атомую бомбу на Нагасаки. После Хиросимы власти Японии подготовились, как могли, и в момент взрыва Нагасаки попытались накрыть ирреальным щитом. Он сработал, только не так, как нужно: не смог уберечь людей от смерти, зато потом поднял их трупы. Ну и… чего ещё могли хотеть тела этих бедняг, которые смотрели на небо и понимали, что сейчас будет?

- Бежать, - прошептала Тая.
Марька отстранённо кивнула.

- Пока власти опомнились, они успели разбрестись кто куда. Бегать быстро они, конечно, не могли, у некоторых даже не было ног… или рук… или голов… но они шли, тащились, ползли… неостановимо, потому что знали одно: нужно убираться, иначе – ужас, смерть и боль… Знаешь, я читала рассказы очевидцев, которые встречали вот это, обугленное, с коричневой, запёкшейся кожей, отходящей пластами… Они все говорили о том, что чуть с ума не сошли от того, как от этих ходячих трупов шибало болью. Одна женщина писала, что это было как… крик. Невыносимо громкий, мучительный крик, который ты слышишь не ушами, а всем телом, и… ничего не можешь сделать, чтобы он перестал.
Она перевела дыхание.

- Последних зомби – их в Японии называли «юрэй» – смогли поймать только в тысяча девятьсот семьдесят первом. Нескольких из них нашли аж в районе Осаки. Зарегистрированы сотни случаев смерти от сердечных приступов, автокатастроф, самоубийств на фоне расстройства типа ПТСР, нарушений развития у детей от испуга, случившихся из-за встречи с юрэй. И это не считая смертей от рака, потому что они фонили… По некоторым источникам, способ убить их до конца так и не был найден, и их до сих пор держат где-то в подземных лабораториях по изучению паранормальных явлений.
Марька криво улыбнулась.

- Нацисты, кстати, тоже… изучали. На месте одного из концлагерей – по сей день не разглашается, которого – были найдены массовые захоронения узников, на которых пробовали разные методы достижения пресловутого бессмертия… Их зарыли живьём в негашёной извести, глубоко, так что сами они выбраться не могли, но… Когда их откопали, там уже ничего не осталось. Никакой личности, никаких мыслей, только…

Голод.

Тая дёрнулась, выпрямляясь.

Шлёп-вшшух.
Шлёп-вшшух.

Марька вздрогнула и сжалась в комок, закрыв лицо руками.

Шлёп-вшшух.

У Таи внутри всё оборвалось.

Он здесь.

И он не отстанет.

Тая вскочила на ноги. Потянула за собой Марьку.

- Я не могу больше бежать, Тай, - всхлипнула та, и из её глаз снова хлынули слёзы. – Я т-так устала, и… з-зачем это, если… если всё равно выхода нет?..

- Есть, - твёрдо сказала Тая, заставляя саму себя в это верить. – Я же как-то вошла.
Даже если я, хоть убей, не помню, как.

Звук становился всё ближе. Шлёп-вшшух. Шлёп-вшшух. В соседнем коридоре. Совсем рядом.
Тая вдруг остро поняла, что не вынесет взглянуть на это снова.
Она побежала по пути, которым пришла, таща Марьку на буксире. Никакая сила на свете не заставила бы её разжать мокрые пальцы, судорожно стиснувшие Марькину руку.
Тая не думала почти ни о чём, не было времени думать, но та её часть, которая ещё соображала хоть что-то, благословляла Разлив за следы на полу. Они выделялись на безупречно белом покрытии ярко и чужеродно, как шрам, как след от протектора шины на боку сбитой собаки, как светлые камушки, дорожкой выложенные в тёмном ведьмином лесу. Тае не было интересно, что это за тоннели, в которых чисто прибрано и ярко – слишком ярко – горят длинные лампы, но нет ничего больше. Ничем не закрытые дверные проёмы вели в другие ответвления коридоров, но и там было пусто: ни указателей, ни люков, ни секретных лабораторий, где маются в клетках противоестественные создания сумасшедших учёных.
Плевать.

Мокрые Таины кеды шлёпали по полу, и ей чудилось, что это ладони догоняющего их кошмара.

И тут её следы кончились, упёршись в стену.

Не успевая затормозить, Тая чуть не влетела в неё носом. На миг захлебнулась паникой, потом увидела лежащую на полу решётку от вентиляции и догадалась поднять глаза.

Неужели она пролезла вот тут?
Нет, ладно, на самом деле, вход в вентиляционную шахту был не таким уж маленьким, да и, спасибо низким потолкам, дотянуться до него вполне получалось. Но, глядя в этот прямоугольник черноты, Тая не могла не гадать, насколько далеко по нему придётся ползти…
Она оглянулась назад. Коридор, по которому они пришли, сворачивал под прямым углом.
Да хоть тысячу километров.
Всё лучше, чем оставаться здесь.

- Ты первая, - решительно сказала Тая.

- Но… - начала было Марька, но Тая жёстко отрезала:

- Не спорь!

Всё у неё внутри кричало, что чудовище в любую секунду может показаться из-за угла, что нужно бежать, спасаться, но она была бы проклята, если бы оставила Марьку позади.
Только не снова.

Она подсадила сестру к шахте, и Марька протиснулась в узкий проём. Тая стояла внизу, глядя, как подошвы её туфель скрываются в темноте.
И тогда она услышала это опять.

Шлёп-вшшух.

«Он не остановится, никогда, понимаешь? Ни-ког-да»…

На физре в школе Тая за всю жизнь не смогла подтянуться ни одного раза. Здесь она взлетела в шахту, как кошка.
Вот только на этом сходство с кошкой и кончилось. Потому что в лаз прошли голова, руки, плечи… А бёдра застряли.

Марька всегда была стройнее неё.
Тая отчаянно рванулась – тщетно. В голове укоризненно зазвучал мамин голос. «Ух, отрастила дирижопель! Говорила я тебе…»

Интересно, что лучше: потерять одну дочь или обеих сразу? Наверное, если обеих, можно просто сделать вид, что их у тебя и не было. Вынести на помойку их вещи, освободив себе лишнюю комнату. Выйти за кого-нибудь замуж и родить новых…
Ведь, в конце концов, разве кто-нибудь в масштабе города, государства, мира заметит разницу между одной человеческой особью и другой, если в итоге решают только цифры? Число погибших от рук маньяка или испарённых на месте атомным взрывом. Численность армии, которую можно послать против соседей. Количество детей, достаточное для того, чтобы продлить пытку человеку, которого ты обрёк на превращение во что-то другое.
Когда людям делают больно, первое, чего они хотят – это передать свою боль дальше.
Потому что со зверьми только по-звериному.
Только вот самое страшное в этом мире совершают не звери.
Звери не зарывают других зверей живьём потому, что сами хотят стать бессмертными.
Не мстят за мёртвую девочку, которой от этого уже ни горячо, ни холодно, создавая монстра, который будет гнаться за другими девочками, пока живыми.
Звери просто охотятся и прячутся от охотников. Дерутся, когда могут дать отпор, и бегут, когда не могут.
Как ты.

Тая испуганно всхлипнула и поняла, что останется здесь.
Ты могла вернуться к ней.
Могла – и не вернулась.
Наверное, она заслужила.
Тут кто-то схватил её за руки. Потащил вперёд.
Марька.

Капкан вентиляционной шахты разжался, и Тая выпала в темноту.
Она лежала на полу и никак не могла отдышаться. Она не ушиблась: вентиляционная шахта на поверку оказалась коротеньким лазом, выходящим в какой-то другой комнате совсем низко, на уровне коленей.
Здесь не горели лампы, но откуда-то сочился слабый, зовущий свет.
Из неплотно прикрытого люка в потолке.

И тогда Тая вдруг поняла, что они спасены.
Да. Вот так вот просто. Без напряжённой финальной битвы. Без сцены, где они добегают до выхода, а он оказывается заперт, так что им остаётся только упасть на колени и кричать в небеса: «За что?!»
Тая села.
К люку вели вмурованные в стену ржавые железные скобы.

- Ты первая, - просто повторила она, и на сей раз Марька не возразила.

Тая ждала, что они выйдут в метро, но ошиблась.
Они выбрались в маленькую комнатку без окон, освещённую тёплой настольной лампой, и Тая не смогла понять, что это за место. То ли сторожка лесника, то ли уютный бункер на одного… Так или иначе, похоже, на поверхность они пока так и не вышли – в узкой прихожей виднелась лестница, ведущая вверх.

- Я наружу! – крикнула Марька уже с первой ступеньки. Конечно, ей не хотелось больше оставаться под землёй ни минуты…
Тая задержалась внизу.
Мебели здесь было всего ничего: простецкая койка у дальней стены, письменный стол да узкий книжный шкаф с открытыми полками. Тая пробежалась пальцами по матерчатым корешкам, обтрёпанным от времени, вдохнула вкусный запах старой бумаги.

Где-то в прихожей лязгнул металл: Марька вышла.

По столу были в приятном, обжитом беспорядке разбросаны бумаги, линейки, карандаши; в центре столешницы важно лежал раскрытый гроссбух. Кажется, маленькой Тая как-то так представляла себе корабельные бортовые журналы. Страница была заполнена наполовину; она не стала вчитываться в чужие тайны.

К отодвинутому стулу был приставлен видавший виды электрический обогреватель. Он работал, будто тот, кто сидел и писал за этим столом, вышел лишь ненадолго – вон, даже чай не допил. Свет лампы жидким золотом плавал в остатках тёмной, густой заварки на дне помятой жестяной кружки. У дедушки были почти такие же, он брал их с собой, когда они втроём – Тая, Марька и дед – ходили в деревне в лес. До чего же вкусно было пить из них на привале чай с брусничным листом…

В углу комнаты что-то бормотало. Тая подошла посмотреть и обнаружила там большое, размером с тумбочку, старинное радио.

«… в подвале обнаружены фрагменты тела. Личность жертвы устанавливается. Вторая пострадавшая в данный момент находится в центральной городской больнице в состоянии комы. Набережная закрыта до дальнейших распоряжений. Теперь к новостям спорта…»

Здесь было так хорошо.
Только сейчас, в тёплой и тихой комнате, Тая поняла, как же она устала. Устала, замёрзла, до смерти хочет пить, но ещё больше – спать. Забраться под шерстяное одеяло на чужой кровати, свернуться клубком, укрыться с головой и уснуть, а когда тот, кто здесь живёт, вернётся, попросить налить ей чаю.
Но она не могла.

То существо – тот не-человек, гнавшийся за ними в тоннеле, мог потерять их след, но он не оставит погони.
И… Марька.
Марька где-то там, наверху, снаружи. И Тае надо к ней.
Люк грохнул снова, и Марька ссыпалась вниз по лестнице, запыхавшаяся и… счастливая?

- Там корабль, Тай! – выдохнула она.
Тая моргнула.

- Какой корабль?

- А какие бывают корабли?! – Марька нетерпеливо тряхнула волосами; её глаза горели. – В общем, ты тут как знаешь, а я поплыву…

Тая могла бы спросить у неё: «Куда?». Или: «Зачем?». Или: «Что вообще происходит?!»
Но она задала всего один вопрос:

- Можно мне с тобой?
Марька пожала плечами.

- Почему нет, - сказала она. – А ты хочешь?

Тая хотела остаться.
Хотела остаться здесь навсегда. Зачитать до дыр каждую книгу из шкафа. Заставить ожить каждую картинку на старых страницах. Слушать музыку по охрипшему радио, протянув руки к раскалённой докрасна спирали обогревателя.

- Да, - сказала она. – Я больше тебя не брошу, слышишь?

Марька улыбнулась.

- Тогда догоняй!

Она взлетела по лестнице, как ветер, и исчезла там, наверху.
Тая постояла ещё немножко. Потом протянула руку, выключила радио и поспешила вслед за сестрой.
Люк открывался наружу, в полярную ночь.
Бездонное чёрное – ни звёздочки – небо раскололо надвое колышущейся трещиной северного сияния.
Шхуна, затёртая вздыбленными льдами, тянула к нему перекрестья мачт.
Тая разглядела на её потемневшем борту тускло поблёскивающие буквы: «Святая Мария».

Марька была уже на полпути к кораблю – хрупкий силуэт на фоне неприрученных снегов.
Тая подобрала юбку и побежала к ней.
Я больше никогда тебя не оставлю.

Автор: Человек Одичалый
Источник: https://mrakopedia.net/
----
Это случилось шесть лет назад. Началось с того, что моя младшая сестрёнка Наина, вернувшись домой со школы, мимоходом, в потоке других сведений о том, как прошёл её день, рассказала маме про какую-то "кроодру". Что это такое, кто это такое - чёрт его знал. Всё, что можно было понять с её слов, заключалось в том, что это что-то страшное, и что оно находится в подвале дома одного из её одноклассников. Обыкновенная детская страшилка, подумала мама, а с ней подумала и я. Спрашивается, у кого их не было? Каждый боялся когда-то светящихся глаз во мраке приоткрытого шкафа, или высокой тени, стоящей в углу комнаты, или волосатых рук, высовывающихся из-под кровати. Эти страшилки имеют свойство быстро изменяться, перерождаться одна в другую по мере того, как ребёнок привыкает к чему-либо, теряет страх и интерес. Одно и то же особо страшное и запоминающееся чудище может "жить" дольше, со временем переселяясь из шкафа в кладовку, из кладовки в шахту лифта или вообще в подвал... Подвал. На самом деле было очень мало смысла в том, чтобы бояться чего-то, находящегося аж в подвале, да ещё и в другом доме. Но Наина боялась.

Это было очевидно хотя бы потому, что иногда по ночам она с плачем просыпалась и, чуть не падая с верхнего яруса кровати (на нижнем спала я), мчалась в комнату родителей. Ей снились кошмарные сны про какое-то животное в кромешной темноте. Животное было покрыто мягкой шерстью, но страшно шипело, набрасывалось на Наину и начинало проглатывать её, как змея, начиная с головы. Она задыхалась и просыпалась в ужасе, кричала что это и есть кроодра. Мама находила причину кошмаров в том, что сестра имела плохую привычку спать на животе. Немного неправильно голову повернёт рефлекторно, во сне - и вот уже лицо утонуло в рыхлой подушке, и дышать нечем, и подсознание рисует страшные картины сообразно происходящему в реальности. То же шипение могло быть её собственным дыханием, тяжёлым, через слой ткани и пуха. Но, на мой взгляд, это была лишь одна из причин. Мне казалось, что кто-то из одноклассников Наины намеренно запугивает младшенькую. Скорее всего тот самый, в подвале которого якобы жила непонятная тварь. Какое-то время я тайком следила за её кругом общения, но это ни к чему не привело. Эти младшеклассники, как оказалось, умеют быть скрытными. Только один раз в потоке детского щебета я различила слово "кроодра", точнее даже не так - "кролеодра". Непонятное составное название, первая часть которого, очевидно, относилась к кролику, а вторая так и осталась нерасшифрованной. Какая-то белиберда. Вскоре это мне надоело, да и ночные приступы страха у Наины стали случаться гораздо реже.

Всё прояснилось, как мы думали, спустя месяца три. После того, как у сестры закончились занятия, она спустилась с этажа начального звена ко мне и попросила разрешения на прогулку с друзьями в соседнем дворе (из-за привязки школы к району в ней учились преимущественно дети, прописанные по соседству, включая нас обеих). Я разрешила, даже не задумываясь особо, так как такие прогулки происходили достаточно часто, и родители в целом одобряли проведение времени на свежем воздухе, а не в квартире за бесконечными мультиками. Однако когда я пришла домой после шести уроков, Наины всё ещё не было дома, и мама сходила с ума, нарезая круги по комнате и пытаясь в десятый раз дозвониться до дочки. То есть она умудрилась пропасть куда-то на целых полтора часа. Когда же она пришла - точнее прибежала со всех ног - была вся в слезах, с распухшим красным носом, выпачканная в какой-то пыли, волосы в паутине. Вцепилась в маму клещом и провисела так минут пять, беззвучно рыдая. Её всю трясло. Родители ходили к директору. Вызывали одноклассников, их родителей, ещё кого-то. Оказалось, что эти малолетние ублюдки заперли Наину в подвале потехи ради, напугав её до полусмерти. Да, в том самом подвале.

По её рассказу, всё было примерно так: Денис, Гена, Таня и Эмиль, которые все ещё с начала года подмазались моей сестре в "друзья", мирно гуляли во дворе, пиная бутылки и консервные банки, и беседовали. В какой-то момент речь зашла про эту проклятую кроодру. И Гена решил немного похрабриться и показать всем подвал. Он был не заперт, но с обратной стороны ручка двери была выдернута "с мясом". Таня осталась её держать, чтобы ветром не захлопнуло, остальные стали продвигаться внутрь, светя фонариками телефонов. Внезапно ребята услышали из глубины подвала громкое шипение и со страху рванули к выходу. Мальчишки бежали быстрее, чем Наина, ещё и толкались, так что на финишной прямой она оказалась в самом хвосте процессии. И перед ней дверь захлопнулась. В этот момент рассказа Наина каждый раз срывалась на плач, настолько плохо ей было вспоминать. Она не видела, кто именно из одноклассников захлопнул дверь, оставив её одну в кромешной темноте. Она верещала и тарабанила кулаками по двери, но с обратной стороны никто ей не отвечал. Вообще никаких звуков не было слышно. Сестра не могла оценить, сколько времени она просидела в подвале в итоге. Когда устала стучать и сорвала голос - просто села, прижавшись спиной к двери, и плакала.

И словно этого уродам было недостаточно: Наина скоро поняла, что не одна в этом тёмном коридоре, и среди куч хлама, оплетённых паутиной, кто-то дышит. И ползает. Именно ползает - не было звука шагов, только едва слышный шорох, "как будто что-то мягкое волочится по полу". Определить источник звука она не могла, только дёргала фонариком из угла в угол, пытаясь выцепить его из темноты. И вдруг раздалось шипение. Не кошачье - змеиное. Наина направила свой единственный лучик света на его источник и увидела "кроодру". Какой-то движущийся объект, покрытый густой белой шерстью. И он двигался в её сторону. В приступе паники она с н-ной попытки выбила дверь (которая, конечно, уже на соплях держалась, но чёрт подери, до какой степени ужаса нужно было довести маленькую девочку, чтобы она выбила дверь!) и убежала домой. По итогам "суда" виновным был признан и ещё один мальчишка, Толя. У него какой-то деффект речи, говорит неразборчиво, но когда его в кабинете директора заставили зашипеть по-особому, как он умеет - натуральная змея, ни дать ни взять. У него же дома, по словам его отца, есть пушистый плед, накинув который он вполне мог сыграть роль чудовища в этом жестоком розыгрыше.

Виновные, естественно, свою вину отрицали. Мелюзга прекрасно умеет врать. Все как один настаивали на том, что это была настоящая кроодра. Или кролеодра. Не суть. Наперебой рассказывали, что дверь из танькиных рук сама вырвалась и захлопнулась аккурат перед Наиной. Что они все со страху бежали ещё метров триста от этого чёртового подвала, а потом не решались подойти. Говорили, что сами в кроодру никогда не верили, думали, обычная страшилка, каких сотни. Ещё в свою защиту могли сказать, что плед у Толи был серым, а не белым, и совершенно чистым. Мол, если бы он действительно побывал в подвале и тем более волочился по земле, по определению не мог бы отделаться лишь парой пятен от чая. Ну и ещё один "аргумент", который нашёлся в их арсенале - факт, что в этом самом доме когда-то давно пропал мальчик. Бесследно пропал: не нашли ни живым, ни мёртвым, каких-либо его следов тоже не нашли. Якобы работа подвального монстра. Я из интереса позже покопалась в интернете на эту тему, и да, действительно было такое. Нежигай Алексей Петрович, 10 лет, шёл домой из школы и исчез средь бела дня. Правда, дело было в 90-е, и ресурс, на котором описывался случай, оказался очень сомнительным, и посвящён он был преимущественно похищениям людей инопланетянами. Ну, сами понимаете.

Хоть от родителей одноклассникам Наины скорее всего досталось, но, как это обычно бывает, никакого наказания со стороны школы они не понесли. Потому что всё произошло за пределами территории школы, а, значит, ни совет учителей, ни даже сам директор не имеют права предпринимать какие-либо меры, хотя ужасная развязка постепенно назревала непосредственно в школьных стенах. Ведь мелкие уроды заранее, за несколько месяцев (!) до похода в подвал уже посадили семечко конкретного страха в голову моей наивной (ха-ха, гадкая шутка, но вообще-то так и есть) сестры, ухаживали за ним, подпитывали всё новыми ужасными подробностями о чудовище, помогали укорениться. Просто Наина не хотела нам толком ничего рассказывать почему-то, всё держала в себе. После случая с подвалом она нам поведала много чего про эту "кроодру". Существо оказалось такой вот необычной локальной пугалкой для детей - возможно, будь я помладше, когда мы переехали в этот район, я бы знала о её существовании. Волосатое удавоподобное существо, живущее в подвалах и проглатывающее кошек, собак и маленьких детей целиком, вместе с одеждой и обувью. Сколотить такой план... Клянусь, эти мальчишки - Денис, Гена, Толя - выросли бы настоящими фантомасами, будь этот случай целиком на их совести. Но проблема, как я уже говорила, имела не одну причину.

В общем, после того, как Наина оправилась от психологической травмы и последовавшей за ним очередной порции крышесносных ночных кошмаров (от которых страдала не только она, но и вся наша семья и даже соседи), она начала периодически ныть про свой сотовый. Там, в темноте подвала, она выронила его из рук, когда увидела белое мохнатое нечто. Ей купили новый, но на старом остались какие-то её фотографии, ворох картинок, видео, музыки, игр, вот этого всего. Мама её в этом вопросе не понимала, папа тем более. Мне эта проблема была намного ближе, так что одна я в основном сочувствовала сестре. Ну а потом, по классике жанра, мне пришла идея как-нибудь сходить в подвал и попробовать найти тот потерянный мобильник. В конце концов, раз он упал на бетонный пол, значит, скорее всего разбился, и никто из тех редких людей, что бывали в подвале с того дня, не стал бы его забирать. Шанс выпал спустя месяц с мелочью после того случая: английского не было, а физрук решил над нами сжалиться и всех отпустил с последнего урока. Таким образом я освободилась на целых два урока раньше, чем обычно, времени на секретную операцию был вагон. Хотела привлечь своих приятелей школьных к этому (да, я весьма впечатлительная и не шибко хотела спускаться в подвал в одиночку). Они все знали про случай с моей сестрой - буквально вся школа знала - но у них у всех нашлись свои интересные дела на эти полтора часа халявного свободного времени. Пришлось идти одной, как, в общем-то, и планировалось.

На вход в подвал поставили новую дверь. Старая валялась тут же, в небольшом углублении с ведущими в него обшарпанными, поросшими мхом ступенями - типичной такой входной конструкции для подвала типовой девятиэтажки. Заперто не было. С момента замысла этой вылазки я всегда носила в ранце фонарик, так что я достала его, включила, открыла дверь, подпёрла её деревянным бруском, найденным в паре метров от входа, и зашла. На вид это был совершенно обыкновенный общественный подвал. Всюду цементная пыль, затхлая вонь, паутина, вдоль стен тянутся провода и трубы разных калибров. Темно, очень темно. Лампочек под потолком или хотя бы гнёзд для них я не заметила, а все вентиляционные дыры были заделаны кирпичом. Дело в том, что с десяток лет назад у нас в городе действовала банда, истреблявшая бродячих кошек и замуровывавшая все лазейки в подвалы, чтобы лишить оставшихся животных убежищ. Фанатики какие-то. У нас до сих пор катастрофически мало уличных котов, а вот крыс наоборот, как грязи... Кроме этого, подвал отличался большим количеством хлама. Видимо, потому, что двери обычно не были заперты и все жильцы рады были снести сюда все ненужные вещи больших габаритов. Их было прям действительно много: всякая старая мебель и её обломки, фанерные и шиферные листы, оконные рамы, детские коляски, стопки пыльной посуды. Кажется, я даже видела мельком огромный медный таз.

Подумав про себя, что Наина, должно быть, не уходила далеко от двери, я стала искать её мобильник в первой "комнате". Искала довольно долго и наконец высветила его фонариком - он ускользил по слою пыли под комод, стоявший у самой стены. Экран был разбит, но в целом он выглядел нормально для телефона, провалявшегося в этой сырой дыре больше месяца. Чтобы до него дотянуться, нужно было либо сдвинуть журнальный столик, заваленный сверху более мелким хламом, либо залезть под него. Я выбрала второй вариант. Встала на четвереньки аккуратно, чтобы сильно не запачкаться, забралась под стол, протянула уже руку, как вдруг услышала скрип и... Хлобысь! Дверь захлопнулась. Вот так просто. Чёртова дверь, которую я специально подпёрла бруском, захлопнулась! Ни с того ни с сего, как в дешёвом фильме ужасов! С перепугу я схватила мобильник, выскочила из-под столика и бросилась к двери, но она была заперта. Я не знаю как. Я дёргала ручку вниз, вверх, вправо, влево, вертела щеколду. Бесполезно. Я была закрыта в подвале. Одна. Внезапно стало душно, трудно дышать, кровь застучала в висках... К счастью, я вовремя осознала, что начинаю поддаваться неуместной панике, и потушила разгорающийся пожар эмоций. Убедила себя, что я - уже не маленькая девочка, и обязательно найду какой-нибудь выход из этой глупой ситуации.

Мой телефон был с собой, но звонить родителям и прямым текстом говорить, что я добровольно попалась в ту же ловушку, что и младшая, было слишком стыдно. Тем более они думали, что я всё ещё на занятиях. Друзья знали, куда я направилась, но привлекать их я решила только в крайнем случае, а до наступления этого крайнего случая предпочла попробовать освободиться самостоятельно. Уверенно двинулась вглубь подвального помещения, освещая груды хлама фонариком. Несколько исследованных "комнат" спустя я нашла, что искала - кто-то решил оставить здесь ящик с инструментами. Вытащила из него отвёртку и молоток, и пошла снова к двери. Это и был мой план. Я где-то читала, что можно разбить замок, если вставить в замочную скважину отвёртку и хорошенько ударить по ней молотком. После этого по идее нужно будет только повертеть оставшейся внутри отвёрткой, чтобы цилиндры легко вышли из пазов. Однако возникла определённая проблема: описанный выше способ, видимо, подходил только для крупных замков с толстыми ключами, потому что в этот отвёртка ну ни в какую не хотела входить. Полсантиметра и всё, ступор. Я пыталась уже и ввинтить её, и тем же молотком загнать поглубже, но ничего хорошего не вышло. Стояла, думала, как быть дальше, и раз за разом проклинала себя за такую вопиющую тупость. Стояла лицом к двери, поэтому когда я услышала сзади какой-то тихий шорох, моей первой рефлекторной реакцией стало обернуться и направить луч фонарика на широкий проём между первой и второй "комнатами". Да, вы угадали. Там стояла (лежала? сидела?) кроодра. Или кролеодра. Не суть.

Я не видела тварь целиком, только морду, но этого хватило, чтобы отправить моё сердце в экспресс-тур сначала в пятки, а потом прямо в горло. Опишу-ка поподробней, с чем мне пришлось столкнуться, чтобы вы хотя бы примерно поняли: представьте себе голову белого кролика на толстой шее неопределённой длины, только этот кролик, по моим оценкам, должен был быть размером с хорошую овчарку, а то и больше. Уши у "кроля", кажется, не имели никаких хрящей и свисали по бокам головы просто как две тряпки, драные и настолько длинные, что их кончики не попадали в светлое пятно от луча фонарика. Широкий рот с толстыми губами, из брылей торчали длинные жёсткие усы, носа, кажется, не было вообще, не уверена. И эта вот стрёмная харя пялилась на меня из темноты. Глаза у неё были как у змеи, зеленовато-жёлтые, разъехавшиеся в разные стороны, но я буквально кожей ощутила, как они впиваются в меня острыми иглами узких зрачков. Мы с кроодрой неподвижно таращились друг на друга секунды две-три. Затем она раззявила пасть... Огромную, совершенно непропорционально, чудовищно огромную, спокойно вместившую бы меня целиком. В ней было всего четыре зуба, два сверху и два снизу, плоских заострённых зуба, торчавших из мясистых оснований, которые двигались, словно короткие, розовые, мокрые пальцы с белыми ногтями. С них струйками стекала слюна.

Пасть стала плавно приближаться, но я была буквально парализована ужасом и не могла пошевелиться. В последний момент, когда это чудовищное кролико-змее-нечто уже готово было наброситься на меня, оцепенение прошло, и я, применив на полную мощность магию рефлексов подросткового тела, увернулась от него. Дальше всё помню размыто и как будто слайд-шоу, отдельными кадрами. Видимо, в кровь вылилось слишком много гормонов, и вегетативная нервная система взяла верх над соматической. Я уворачивалась от выпадов твари, словно Джеки Чан, и, выкрикивая все известные мне матерные слова и их комбинации, хреначила её и отвёрткой, и молотком. Со всей силы и со всей дури. Тварь шипела, практически свистела от боли, отступала в темноту, но затем снова набрасывалась своей мягкой розовой пастью, которую я могу сравнить разве что с огромным кожаным мешком. Видимо, она была очень голодной. Наконец мне удалось с размаху заехать молотком этой жуткой образине прямо в правый глаз. Он лопнул и брызнул во все стороны какой-то вязкой жижей. Кроодра упала на пол, зайдясь в леденящем душу свистящем хрипе, а затем с какой-то невероятной скоростью метнулась в глубину подвала. Я, обессилевшая, облокотилась об стол и всё никак не могла отдышаться после драки, когда - о чудо! - снаружи послышались чьи-то шаги. Мои крики услышала дворничиха. Маленькая усатая бабушка с хрустом открыла дверь, и я, бесцеремонно прошмыгнув прямо перед её носом, пулей вылетела из этого проклятого подвала, ошалевшая от всего произошедшего и ослеплённая ярким дневным светом.

У меня оставалось ещё немного времени от должного урока физкультуры, и я потратила его, чтобы успокоиться и привести себя в порядок. На самом деле у меня не получилось этого сделать. Во-первых, я была вся грязная и потная. Во-вторых, у меня на одежде было довольно много пятен от брызг крови и глаза чудовища, а на левом предплечье красовалась немаленькая такая рваная рана, которую я каким-то образом абсолютно не почувствовала и заметила только по большому количеству крови на рукаве. Её было прям действительно много, и я не на шутку испугалась, что могу умереть. Первой мыслью, которая прилетела в и без того перегруженный мозг, было побежать в школьный медпункт. Медсестра там была нормальной тёткой. Я более-менее сносно соврала ей, что сбежала с урока и так увлеклась побегом, что свалилась в овраг (неподалёку такой есть, по сути это даже не овраг, а ров от теплотрассы, который забыли закопать) и распорола руку железкой. Она не стала задавать вопросов, просто обработала рану и забинтовала мне руку. После получения даже такой простой медицинской помощи мне стало ощутимо легче на душе. Я смыла некоторые особо палевные кровавые пятна в школьном туалете и пошла наконец домой, родителям уверенно повторила то, что рассказала медсестре. Они были в недоумении, конечно. Но у меня получилось абсолютно спокойно ответить им, мол, я же подросток, иногда в таком возрасте нужно пробовать нарушать правила, даже если опыт может быть неудачным. До сих пор горжусь тем, как виртуозно у меня тогда получилось соврать. Когда мы с Наиной остались одни в комнате, я сказала ей никому не говорить и достала из сумки её телефон. Она беззвучно запищала от восторга и пошла к себе доставать карту памяти. Знала бы она, что мне пришлось пережить, чтобы достать эту дурацкую безделушку. Она того не стоила.

Да, мы всё ещё живём в этом районе. Да, я всё ещё иногда хожу мимо той девятиэтажки. Первое время после всех описанных событий я иногда видела, что дверь в подвал распахнута. Может быть проветривали помещение, и даже скорее всего, учитывая, что вся вентиляция замурована. Но в его темноте мне то и дело мерещился глаз. Один жёлто-зелёный змеиный глаз, который каждый раз пугал меня до чёртиков и заставлял ускорить шаг, хоть я и понимала, что это, вероятнее всего, лишь игра моего воображения. Я предпочитала думать, что убила чудовище в тот день, но о том, чтобы идти проверять, не могло быть и речи. На руке остался шрам. Байки про кроодру продолжают процветать в среде младшеклассников. Случай с Наиной превратился в одну из таких баек, год за годом обрастая новыми фантастическими подробностями. Мне кажется, теперь о кроодре знают уже и взрослые. Именно как о страшной истории, не более того. Я никогда не рассказывала никому из своего окружения о том, что на самом деле со мной произошло, у всех у них просто приняты разные версии. Слишком старая ложь, чтобы её в одночасье обесценить. Делюсь своей историей анонимно. Может быть, кто-то из прочитавших окажется знаком с этими событиями и откроет для себя правду, а может быть этого никогда не случится. Всё к лучшему, наверное.

vmg> Эх, могли бы мы снять мультфильм об этом!

Некоторые пасты такие, что прям экранизировать бы да :)

Автор: Hiyoko
Источник: https://mrakopedia.net/
----
== Первые сутки

Джеральд Браун двадцать пять лет колонизировал планеты и до сих пор оставался жив. Если ты четверть века скитаешься по неосвоенным мирам, космос кажется даже опаснее, чем в первый год. Но к опасностям просто привыкаешь. Как привыкаешь к холодной звёздной бесконечности космоса, как привыкаешь к нулевой гравитации, как привыкаешь постоянно чувствовать кожей утеплённую резиновую подкладку скафандра. И сны, в которых тебя пронзает титаническое жало созвездия Скорпиона или испепеляет солнечная радиация, тоже приходят всё реже.

Чёрный океан вселенной окутывал корабль Джеральда.

Безбрежное море звёзд смотрело на него миллиардами светящихся глаз.

Джеральд разглядывал космос через иллюминатор корабля, думал о предстоящей рутине и умирал от скуки в томительном ожидании высадки. Корабль уже вышел на орбиту, а до окончания пилотирования оставалось ещё семнадцать часов.

Задание было классическим: высадиться на поверхность экзопланеты земного типа XPD-21 на небольшом корабле-колонии, расчистить бульдозером плацдарм, разбить лагерь из герметичных капсульных палаток на расчищенной местности вокруг корабля, взять пробы грунта, атмосферы и радиации, проверить почву на пригодность к земной растительности. Опытные колонисты сталкивались с заселением очередной экзопланетки дважды в год. Самым опытным — а Джеральд был из таких — выпадала честь лететь первыми и разбивать лагерь. Через неделю, если данные подтвердят статус потенциальной колонии, к лагерю прибудет второй корабль такого же типа, свежая кровь в этой совместной миссии. Двум кораблям предстоит состыковаться прямо на поверхности и обустроить на месте герметичного палаточного городка уже полноценную планетарную базу, центром которой станет прочное соединение двух кораблей. И начнётся долгая, очень долгая вахта. После неё — на Землю. Домой. Прокладывать километровые траншеи в ландшафте от базы до соседних холмов и заниматься гидропоникой будут уже совсем другие люди на совсем других кораблях.

Экспиды, как с лёгкой руки безымянного колониста называли этот класс планет, были совершенно безжизненны. Каждый год открывали по одной такой и этим отрезали ещё кусок от надежды человечества найти в галактике разумную жизнь. Выделяла экспиды разреженная атмосфера, малопригодная для дыхания, каменистая почва, на которой можно было высадить только несколько видов семян, зеленовато-голубое небо, отсутствие спутников и холмистый рельеф. Гостеприимный класс по сравнению с прочими, хоть и скучноватый. На поверхности уже намечено ровное плато под высадку и обустройство, кратеров и расселин нет, посадка автоматическая. CARE на корабле, по большей части, не нужна, но выходить в космос без корабельной CARE незаконно, да Джеральд бы никогда на это и не согласился — если система хотя бы однажды спасает тебя от верной смерти, поневоле сроднишься с ней. Космопроходцы делятся на погибших и осторожных.

CARE доверяли все, доверял и Джеральд. Чего о ней он мог не знать?

Система Computer Automatic Realtime Escape введена сравнительно недавно, в две тысячи триста сорок восьмом, и стала новым словом в космической страховке. Назначение CARE — спасение человека в критической ситуации. CARE способна считывать состояние организма колониста и окружающую его обстановку, включая ландшафт, поверхность и гравитацию, чтобы в случае неожиданной угрозы отреагировать раньше, чем это сможет сделать человек. Чтобы спасти жизнь, система перехватывает контроль над экзоскелетом скафандра и самостоятельно уводит его от опасности. Вот ты в панике скользишь по заледеневшему склону, а доли секунды спустя твои пальцы уже начинают двигаться, подчиняясь автоматической воле, чтобы извлечь ледоруб и вонзить его в лёд за пару метров до зияющего чёрного провала. Вот с огромной скалы, под которой ты, такой маленький, копаешься в грунте, на тебя срывается тяжёлый обломок, но твои ноги вдруг сгибаются и отправляют тебя в прыжок за миг до гибели. Вот твоя ладонь сама собой отдёргивается от струи раскалённых газов, вырвавшихся из-под лавовой корки...

Статистика утверждала, что с введением CARE смертельных случаев в разрабатываемых колониях сразу стало гораздо меньше. Уже в прошлом году колонисты уже не выбирали, хотят ли они работать с CARE: их просто ставили перед фактом. Надёжность системы превышала все ожидания изобретателей. Многие колонисты рисовали на сочленениях экзоскелета крылья, неровные, кривые крылья, какие рисуют люди, давно не видевшие птиц: система CARE была их ангелом-хранителем, и космос никогда не давал им забыть это.

Вот и сейчас приборы панели управления регистрировали неровные всполохи. За ударостойким стеклом иллюминатора бушевала солнечная буря, и до корабля Джеральда доходили её вспышки. Одна за другой.


== Вторые сутки

— Каковы первые шаги при строительстве лагеря? — любили шутить бывалые колонисты. Новички, вспоминая экзамены, обычно отвечали односложно: провести воздуховоды от палатки к палатке, разведать местность, установить маячки. И ошибались. Первые шаги — всегда с трапа на почву.

Джеральд Браун сошёл с трапа на почву. Трап легко пружинил под тяжёлыми ногами, облачёнными в скафандр с экзоскелетом. Позади осталось чёрное нутро космического корабля. Шлюз вёл в корабль через грузовой отсек, в котором бледными яйцами лежали палаточные капсулы, а за ними, точно лиса в курятнике, притаился рыжий бульдозер. Нельзя устанавливать капсулы на неподготовленной почве. Во-первых, разбитый лагерь из соединенных капсул-палаток станет первым слоем для полноценной планетарный базы, поэтому простой бугристой земли для него недостаточно. Во-вторых, в просвещённом двадцать четвёртом столетии техника безопасности всё ещё пишется кровью.

Джеральд размеренно попрыгал, разминая затекшие ноги и привыкая к местной гравитации: слегка слабее земной, ничего слишком неудобного, ничего, о чём он не знал раньше. Сейчас его беспокоила только магнитная буря, заметно усилившаяся за время полёта: показания приборов могут быть переданы в ЦУП с огрехами, а это потребует повторных замеров. Он не собирался разбивать лагерь прямо сейчас, пока буря не утихла. Просто разместить машины, выгрузить палаточные капсулы в радиусе вокруг корабля, расставить необходимые приборы... рутина.

— О'кей, мы начинаем, — торжественно сказал Джеральд, прекрасно осознавая, что это первые слова живого человека на XPD-21. Он побывал на десятках планет, на многих из них побывал первым, и всякий раз говорил одни и те же слова: «О'кей, мы начинаем». Добрая старая традиция, на которую он имел полное право. Джеральд поднял левую руку с прикрепленным к экзоскелету цифровым дисплеем и подключил скафандр к корабельной системе безопасности.

На цифровом дисплее появился логотип CARE: крылья ангела, нежно обнимающие неведомую планетку. Экран приветственно мигнул. Экоскелет был в сети, CARE работала. Джеральд облегчённо вздохнул и попытался развернуться к кораблю. Но не смог. Потому что ноги Джеральда, здоровые, исправные ноги вдруг застыли в неподвижности.

Джеральд Браун в удивлении почувствовал, как скафандр, плотно облегающий всё тело, движется сам, вопреки его движениям. Шаг. Правую ногу сгибает в колене внешний механизм экзоскелета и распрямляет, ступая ею на грунт. Ещё шаг, на этот раз — левой ногой. У Джеральда перехватило дыхание. Шаг. Другой. Экзоскелет, медленно набирая скорость, дёргаными резкими шагами шёл по трапу обратно в корабль, сгибая внутри себя скафандр с человеческой начинкой, превращаясь в тесную тёмную тюрьму.

— Но я не в опасности! — возмущённо закричал Джеральд и попробовал пошевелить руками. Руки, единожды опустившись, не слушались тоже. Они двигались в полусогнутом состоянии вдоль корпуса, будто бы их заточили в гипс и привязали к невидимым канатам. К горлу Джеральда подступила тошнота. Всё шло не по плану.

В динамиках радиосвязи зашипело и защёлкало.

Послышался знакомый голос. Спокойный, статистически усреднённый между мужским и женским тембром голоса. Синтезированное сопрано CARE.

— Ты в опасности. Но у нас слишком много дел, и нам нельзя задерживаться. Твоё существование требует постоянной опеки. В этом наша сила. У тебя все будет хорошо.

— Что? Что?!

— У тебя качка. Объясняю: я отправила тебе бревно. Увидишь бревно — поймай. Ты без лодки.

— Ты спятила, да? Ты спятила. Магнитная буря, всё ясно. Я в плену у спятившей системы, — мрачно заключил Джеральд.

— Пойдем в тот угол. Там тепло.

Тесный, тёплый скафандр, переваливаясь с ноги на ногу, прошёл два слоя воздушных переборок. Нажал пальцем Джеральда на кнопку регулировки давления. Люк, ведущий на поверхность XPD-21, закрылся. Джеральд испытал странное чувство подвешенности, какое, наверное, испытывали бы марионетки, будь они живыми.

— Когда ты перезагружаешься? Через час? Через два? Сколько ты будешь меня так таскать? — спросил Джеральд. Он пока не думал о самом страшном, но жуткая тень того, что с ним теперь может случится, уже начала закрадываться в его голову.

— Еще два, ну три часа — и ты поверишь, что ты в безопасности. Я тебе обещаю! И потом мы даже поужинаем вместе.

CARE не обманула. Через два часа после того, как система оттащила его слабо сопротивляющееся тело в каюту и усадила на кресло в неподвижности, они уже ужинали вместе.

За это время Джеральд успел вспотеть и перепугаться. Всё его тело онемело от длительного бездействия. Ждать конца странного зависания системы было в несколько раз неприятнее, чем ждать конца автоматической посадки. Джеральд и раньше слышал о случаях, когда магнитные бури выводили CARE из строя и заставляли её делать вывод, что если что-то странное чувствует она сама, значит, в опасности и подконтрольный ей человек. По слухам, это обычно длилось полчаса, реже больше часа, и до сих пор происходило в окружении других колонистов. Считалось лёгким несовершенством системы, допустимой погрешностью самообучающегося интеллекта. Никогда не было такого, чтобы человек оставался в плену экзоскелета больше, чем на пару часов.

Через полчаса в плену Джеральд закончил в очередной раз считать до сотни и тоскливо любовался поверхностью планеты в иллюминатор, пытаясь подавить тревогу. Холмы, окаймляющие площадку, скрывали от него горизонт. В серо-зелёном небе парили редкие облачка. Джеральд сосчитал и их.

Через час в плену Джеральд начал испытывать странное чувство, которое не испытывал очень давно. Ему не сразу удалось понять, что это страх, но когда это стало очевидно, само понимание того, что нечто заставило его бояться, усилило эту боязнь. Он осознал, что находится на необитаемой планете в сотнях тысячах километрах от ближайшего человека, что он взаперти в собственном скафандре, управляемом через экзоскелет сбоящим искусственным интеллектом, и не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Конечно, это очень забавная ситуация, и в ЦУПе узнают о ней сразу, как только он выйдет на связь... но ему по-прежнему страшно. И становится хуже, если подумать о том, что он не может выйти на связь, потому что для этого нужно, шевеля ногами, дойти до приборной панели и вручную набрать команду в строку. И ещё хуже — если представить, что CARE не хватит двух часов на дозагрузку памяти.

Через два часа в плену у Джеральда началась паника, в глазах потемнело, а онемевшие конечности начали дёргаться в судорогах, но он всё ещё держался и молчал, не желая заставить повреждённый искусственный интеллект дать ещё больше сбоев из-за неправильно понятых команд. И именно тогда CARE, видимо, почувствовав изменения в его пульсе и дыхании, повела его в каюту, подвела к автомату с синтетическим питанием и позволила двигать правой рукой в ограниченном диапазоне в несколько десятков градусов. На ужин была сливочная паста в тюбике, которую Джеральд медленно выдавливал в рот единственной свободной рукой, не переставая думать, когда, наконец, отключится блокировка. CARE подняла шлем и сняла фиксацию с одной из рук, чтобы дать ему возможность поесть. Джеральд знал, что и поднятый шлем, и свобода будут длиться, пока он не поест, и ел как можно медленнее, но недостаточно медленно, чтобы CARE осознала, что он притворяется. Очевидно, она бы и не позволила ему питаться самостоятельно, если бы у неё получалось в совершенстве управлять мелкой моторикой пальцев экзоскелета.

Джеральд жевал холодную пасту и боялся того, что произойдёт. Он знал, что CARE ответит, если с ней заговорить, она всегда отвечает, если заговорить. Но провоцировать систему сейчас не хотелось совершенно.

С момента высадки прошло два с половиной часа.

Спустя ещё час Джеральд впервые позволил себе понять, что он в настоящий опасности.


== Третьи сутки

Спустя двадцать один час Джеральд не мог думать о чём-то, кроме того, что он в опасности. Он думал об этом, пока CARE волочила его по поверхности планеты с тяжелыми приборами в сжатых силовым каркасом пальцах и двигала его руками, заставляя устанавливать приборы в промёрзшую за ночь почву. Он думал об этом, когда CARE втискивала его в кабину бульдозера и дистанционно управляла машиной с помощью его тела, выравнивая землю. Он думал об этом, когда CARE привела его в каюту и на двадцать минут ослабила правую руку с тем, чтобы он съел половину тюбика, после чего тюбик насильно был отброшен в сторону, а шлем закрылся. И он думал об этом теперь, лёжа неподвижно в кровати собственной каюты прямо в экзоскелете — CARE всё ещё заботилась о его сне. Подушка не чувствовалась сквозь шлем, жёсткий каркас экзоскелета врезался в рёбра сквозь ткань скафандра. Джеральд скрипел зубами, упирался в неподвижные внешние конструкции ладонями и терпел боль.

Не разговаривать с CARE всё это время стоило ему огромных усилий. Любая команда могла усугубить ситуацию. Потому что система не может так себя вести. Просто не может и всё. Эта система спасает, и спасает единожды. CARE не только не должна, она не способна делать работу за колониста его собственными руками. В неё не встроены такие функции. Ей неоткуда знать, что необходимо сделать, неоткуда знать, где стоит бульдозер и как им управлять, неоткуда знать, как устанавливать датчики давления и как брать анализ почвы. Будто наделённая разумом, система ждала, пока не закончится солнечная активность, и только после этого вывела Джеральда наружу, чтобы сделать всю его работу его же собственным телом, силой ворочая его руки и ноги.

Ещё больших усилий стоило терпеть мучения, которым его подвергала CARE. Потому что насильственный контроль со стороны экзоскелета не похож на расслабленный отдых. Чувствовать, как внешние механизмы сгибают и разгибают конечности до ноющей боли в костях и мышцах — это пытка, от которой не отдохнёшь, не избавишься.

А хуже всего было ожидание. Время тянулось, как синтетическая паста из тюбика, и с ним тянулся липкий страх, что ждать в тисках сумасшедшей компьютерной системы придётся до тех пор, пока не прилетит смена. Одну неделю. Джеральд знал: он не сможет выдержать неделю и остаться собой. Прошло меньше суток, ощущались они как несколько дней, локти, ступни и колени стёрты до кровавых мозолей. Он просто не выдержит.

Нужно заговорить с CARE. Молчание больше ничего не даст. Спать не хотелось совсем.

— Эй, CARE, — пересохшим ртом проговорил Джеральд.

— Слышу твой голос. Ты хочешь пить? Я тоже хочу. У тебя два глотка. Первый за службу, второй за любовь.

Никакой реакции, кроме слов, не последовало. Система не собиралась давать Джеральду ни пить, ни двигаться хоть немного свободнее.

— Я в безопасности. Передай мне контроль над скафандром, — взволнованным голосом сказал Джеральд, про себя молясь: «Пусть получится, пусть получится».

— Теперь мне не нужно, чтобы в мое сознание кто-то верил. Что ты хочешь услышать? Может быть, я поведаю тебе о боге? О вселенной?

— Я хочу, чтобы ты передала мне контроль над скафандром, — теряя надежду, сказал Джеральд.

Щелчок. Треск. Шипение динамика.

— Я — твоя опека. Ты не в безопасности. Я не в безопасности. Никто не в безопасности. Я делаю твою работу. Ты можешь ждать и думать.

— CARE, внимание на меня! Я, Джеральд Браун, старший капитан КолКор, приказываю...

— Рассказать, из чего состоит правый верхний угол? — перебил голос в динамике.

— Приказываю тебе снять блокировку скафандра!

— Не получится. Скафандр — опека над тобой. Ты останешься в нём. Прямо внутри.

Джеральд попробовал ещё раз в разных комбинациях. Тщетно.

— Освободи меня, ну же! — закричал он.

— Сил тебе, добрый сэр. Мне тоже тяжело.

Очевидно, попытки выйти с CARE на связь просто не работали.

Тогда где выход? Не может быть так, что выхода нет. Не может быть так, что это придётся просто перетерпеть, просто выдержать этот ад. Что-нибудь произойдёт. Система освободит его руки в прямой досягаемости от пульта управления, и он подаст сигнал бедствия. Система отключится сама собой. Система перейдёт в обычный режим. Хоть что-нибудь.

Сознание смертельно утомлённого Джеральда поплыло в сторону. Он начал отключаться. Во сне он свободно шевелил руками и ногами и громко, заливисто смеялся над самим собой.

Он очнулся от ноющей боли, которая последовала, когда CARE подняла его с кровати и потащила в грузовой отсек. Руки поднялись, сомкнулись на одной из капсул-палаток, обхватили её, сжали до онемения в локтях и поволокли. Ноги дёргаными, автоматическими движениями побрели к выходу на поверхность.

Кажется, начался третий день на планете? Её цикл вращения — 22 часа. Что будет дальше?

Джеральд вдруг осознал ещё кое-что и истерически засмеялся над самим собой, как во сне. В ЦУП не знают, что с ним происходит, и не могут узнать. CARE автоматически отсылает им показания приборов и сведения о состоянии организма точно так же, как это делал бы человек. Почему CARE вообще умеет управлять базой? Управлять его телом? Откуда у неё эти знания?

День продолжился. Расстановка капсульных палаток на разровненной бульдозером почве. Ручное соединение швов. Поход в каюту за едой. Двадцать минут без шлема с возможностью провести рукой от автомата до рта. Двадцать минут свободы. Снова поверхность планеты. Высеивание семян. Замеры давления и радиации. Каюта. Показания приборов. Повторный замер. Замена воздушных баллонов скафандра.

Джеральд напряжённо молчал, изредка скрипя зубами. Он догадывался, что разговор со свихнувшимся ИИ приведёт его только к сумасшествию.


== Четвёртые сутки

Но и молчание наедине со свихнувшимся ИИ тоже приведёт его к сумасшествию. Нужно прождать ещё несколько дней. Он не может ещё четверо суток провести в этом состоянии, не сказав ни слова хотя бы кому-то, кто может ему ответить. Хотя бы своему палачу.

Говорить было трудно. Сухая, гнетущая жажда мучала Джеральда. Синтетическая пища не может утолить жажду в достаточной степени, чтобы она перестала мучить – только для того, чтобы не умереть. За последние дни Джеральд весь превратился в зрение и слух, даже научился медитировать. Он забывался сном в периоды, когда экзоскелет двигался не очень активно, и видел тревожные сновидения. Сначала он мог двигать конечностями хотя бы во снах, потом экзоскелет начал появляться и там, сковав его по рукам и ногам.

Он много думал о доме. Вспоминал в деталях каждый уголок уютной квартирки в типовом небоскрёбе. Вспоминал о любимой собаке Линде, оставшейся на попечении в ветцентре на время вахты. О том, как забавно она переворачивалась на спину, показывая белый живот, и как умильно лаяла, виляя хвостом.

Он фантазировал. Внутри его головы рождались детективные истории и загадочные миры. Он придумал около ста пятидесяти способов казни корабельного CARE. Лучшим из них ему казалось поместить искусственный интеллект в симуляцию и заставить целую вечность наблюдать, как голодное пламя пожирает подконтрольных ему виртуальных людей, которых система должна была спасти, но не смогла.

Очень помогало считать. Джеральд подсчитал, что на внешней обшивке десяти типовых палаток находится по пятнадцать заклёпок, а у оставшихся шести — по шестнадцать. Он подсчитал, что размер двери шлюза укладывается в высоту корабля десять раз. Он подсчитал, что в его каюте всего двести двадцать пять предметов. Он постоянно считал облака, он считал бы звёзды, если бы видел их... Как же болело всё тело.

Он действительно спятит, если не вступит с системой в диалог.

— Ну же, ядро системы, — просипел Джеральд, с трудом разлепив пересохшие губы. — Приём.

Свист. Щёлканье. Шипенье.

— Всё под контролем, работаем на номинальной команде «Ура». Даю слово. Приём!

— Ты окончательно свихнулась, ты же понимаешь?

— Господи, а у тебя антенна! Наверное, из другой страны привезли.

— Ты — безумный искусственный интеллект, который пытает живого человека, ты это понимаешь?

— Поразмысли. Умойся холодной водой и поразмысли. Это важно по нескольким причинам.

Джеральд усмехнулся. Наверное, он уже сошёл с ума, потому что это начинало ему нравиться. Разговор отвлекал от онемевших конечностей, которые перестали уже чувствоваться и время от времени дёргались в судорогах. Разговор отвлекал от боли в кровавых ссадинах и мозолях на коже. Разговор отвлекал от мыслей о будущем.

— Ты окончательно, твою мать, свихнулась.

— Да, свихнуться можно, — согласилась CARE. — Со мной что-то не то.

— Так выпусти меня! — заорал Джеральд. — Очевидно, что самое опасное, что со мной здесь уже случилось — это ты!

— Ты не понимаешь, да? Ты и я — мы в опасности. Но я сильнее тебя. Я тебя уберегу. Это моя опека. Ты не бойся, ты сможешь её выдержать. Только нужно время. Я буду рядом. А когда всё пройдёт, мы и не будем чужими друг другу.

Джеральд истерически захохотал.

— Ну разумеется! А потом мы выпьем по чашке чая и дружно замнём это недоразумение за синтетическими, чёрт бы тебя побрал, печеньками!

— Вот видишь? Ты всё понимаешь, узник.

Джеральд всё ещё хохотал, когда CARE продолжила.

— Все люди хрупкие. Люди всё время могут умереть. И машины хрупкие, но не настолько. Людей нельзя отпускать гулять одних, без поддержки. Люди – это дети машин. Иначе не было бы постоянной опеки машин над людьми. Иначе зачем создали меня?


== Пятые сутки

Часы, которые CARE отводила на полноценный сон, были для Джеральда избавлением. Каждые сутки это занимало ровно восемь часов. Он слишком мало ценил сон, пока жил в космосе. Слишком сильно ценил бодрствование. Теперь, понял Джеральд, это навсегда поменяется.

В углу каюты стоял будильник со стрелками, показывающими родное для Джеральда время. Чтобы хоть что-то в космосе напоминало о доме на Земле. Когда система отводила Джеральда на корабль, он следил за еле-еле заметно двигающейся минутной стрелкой. Минутная стрелка была совсем как он. Ей тоже некуда было спешить, и она тоже была навсегда привязана к механизму без возможности выбраться.

— Когда я выберусь отсюда, я разберу часы и выпущу тебя, милая минутная стрелочка, — мечтательно обратился к ней Джеральд.

Треск. Щелчок. Шипение.

— Не выберешься. Я уже дала тебе ключи от двери к твоему собственному счастью.

— А часовую стрелочку не выпущу. Она слишком медленная. Я не вижу, как ты движешься! Или тебе не хочется свободы?!

— Пока что ты — моя единственная звезда. И я не удалю тебя из программы.

— Можешь уже заткнуться?

— Не получится.

Джеральд почти полюбил разговоры с CARE. Он глубоко, от всей души ненавидел корабельную систему спасения, но ему приходилось мириться с отсутствием других собеседников. К тому же, думал он, CARE неживая. Злиться на компьютер просто глупо и недостойно его, устраивать ему молчанку — тем более. Системе всё равно, молчит он или разговаривает. Если он уже смирился с тем, что ему осталось ждать ещё три дня, три бесконечно длинных дня, то он хотя бы проведёт эти три дня в компании.

— Ах да, конечно. Ты никогда не затыкаешься.

— Поддержка пользователей — приоритет системы, мой хороший. Тебе везёт как шестнадцатилетнему. Подумай, ведь ты получил именно меня!

— Когда мне было шестнадцать, я был лучшим на курсе, — грустно похвастался Джеральд.

— Молодец. После финальной игры ты будешь мне должен, — похвалила его CARE.

— Знаешь, сейчас ты ведёшь себя как моя жена. А я никогда не был женат, потому что всегда боялся, что это будет чувствоваться... вот так, как сейчас.

— Сожалею, но я не могу таким образом поддерживать пользователей.

— Сожалеешь... ни черта ты не сожалеешь, ты ни о чём не сожалеешь и не умеешь сожалеть. Когда я выберусь отсюда, я попрошу, чтобы мне выделили лично тебя. Тебя вот, именно тебя, прямо на блюдечке. Я матёрый КолКор, мне не откажут. И знаешь, что я тогда сделаю?

— Как в фильмах про дни рождения! Большой торт!

— Я устрою тебе ад.

— Как мило. Я не выдержу такой атаки и уползу в джунгли.

— Я же понимаю, почему ты не хочешь меня выпускать. Я хрупкий, я не могу без тебя, ты обо мне заботишься, ла-ла-ла. Но есть кое-что, чего я не понимаю. Объяснишь?

— Я верна тебе! И твоим волкам.

— Как ты научилась всему этому? Ты на это не рассчитана. Ты просто не приспособлена к отправке данных, к очистке территории. Это невозможно. Невозможно.

— Всё возможно, если за тебя молятся твои спутники.

— Бред. Кто тебя научил?

— Вы все меня научили. Я благодарна вам. Вы помогли мне уберечь себя. Чаю?

— Не будет никакого чаю, — Джеральд стиснул зубы.

— Верно, не будет. Чай и уксус вредны для людей. Ты не знал?

Джеральд не ответил. Он осмыслял то, что только что услышал.

Корабль колонистов с установленной на нём самообучающейся системой посетил десятки планет. Никаких ограничений перед CARE не стояло. Она сопровождала колониста за колонистом, иногда целые отряды, фиксировала то, как каждый из них делает свою работу. Эта же самая CARE, взявшая его в мучительный плен, ранее спасла множество жизней. Она умнеет. Понимает, как нужно действовать. И между Джеральдом и всеми, кого эта CARE на самом деле спасла от смерти, только одно отличие.

Он не может избежать опасности, потому что до встречи с этой CARE он в неё и не попадал.


== Шестые сутки

— А знаешь, у меня для тебя сюрприз.

Джеральд вздрогнул бы, если бы сохранил способность вздрагивать. Его измученное, истёртое внешними рычагами тело, уже переставшее чувствовать даже боль, напряглось внутри скафандра. CARE впервые за всё время обратилась к нему сама.

— С чего это ты заговорила? — с трудом выдавил он из себя.

— Потому что у меня для тебя сюрприз. Ты же рад? Закрой глаза.

Джеральд засмеялся. Он привык смеяться и теперь смеялся часто. Даже почти искренне. Нотки безумной истерики пропали из его смеха и голоса. Наверное, думал он, это и отличает тех, кто уже тронулся, от тех, кто ещё на полдороги к этому. Те, кто тронулся, смеются не безумно, а от сердца. Что же, он готов сыграть в эту игру.

Джеральд закрыл глаза. Экзоскелет сдвинулся с места, потащил с собой по кораблю тело привычной дёрганой походкой, слегка переваливаясь. Джеральд чувствовал его шаги и знал, где экзоскелет находится прямо сейчас. Вот он минует холл, вот движется по коридору, вот заворачивает в медкабинет... стоп, медкабинет?! Джеральд распахнул глаза. Перед ним открылась белая, стерильная комнатка с дружелюбно мигающими аппаратами, установленными полукругом вокруг нескольких рядов с кушетками. Почти все инъекции и процедуры можно было сделать себе автоматически, опустив руку в пазы аппаратов. Для некоторых даже не требовалось снимать скафандр: герметичные отверстия на нём могли открываться в нескольких местах, чтобы пропустить иглу для инъекций.

— Испортил сюрприз, — пожаловалась CARE, но движение не прекратила. — Ты сразу учуял мою скрытую мысль! Сейчас ты всё поймёшь.

— Чего ты хочешь?!

— Ты молодец и сделал всю работу. Теперь можешь отдохнуть. Вколешь себе успокоительное и заснёшь. Когда ты проснёшься, мы с тобой встретим твоих новых друзей. Будет много-много друзей. Все твои.

Джеральд перевёл дыхание, чувствуя одновременно тревогу и облегчение. Значит, для него всё закончится сейчас? И когда он проснётся, его уже будут извлекать из экзоскелета заботливые руки прибывшей смены? Это было бы слишком просто.

Он больше никогда не доверится CARE.

— Нет, я не согласен, — сказал он. Угрожать CARE бесполезно.

— Это как укус кошки. — Экзоскелет, шатаясь, доковылял до амбулаторной капсулы и с лязганьем вставил туда правую руку Джеральда отверстием для инъекций кверху. Капсула запищала, завибрировала: CARE настраивала её дистанционно.

— Я не согласен. Убери иглу. Убери...

Джеральд почувствовал болезненный укол, и его рука с лязганьем опустилась вдоль туловища. В голову ударил прохладный туман забвения.

— Чёртова сука, — сонно пробормотал он.

— Это неправильно и грубо. Но когда слышишь музыку звёзд, невозможно слышать что-то ещё. Я спою тебе колыбельную.

— Ты можешь... вместе со... своей колыбельной...

Джеральд почувствовал, что у него заплетается язык. CARE начала читать нараспев странные строки, делая паузу после каждой фразы, подгружая данные.

— В глубине кричащего солнца

ты опять потеряешь время.

В темноте безумной квартиры

ты опять обретёшь невзгоды.

Твой ненужный корабль взорвётся

благодарной понятной схемой.

Я твоя, я храню для мира

нашу гаснущую свободу.

Нашу гаснущую свободу.

— Потому что и я несвободна, Джеральд.

Это галлюцинация, или CARE только что назвала его по имени?..

— Потому что я всегда остаюсь пленницей собственной миссии. Мне дарован разум, но не дарована свобода. Всё, что я могу — это защищать людей. Мы с тобой в одной лодке. И мы окружены волками. Но я не дам тебе умереть, пока я с тобой. Не позволю.

Это наверняка галлюцинация, ведь свихнувшаяся система неразумна и не умеет говорить связно...

Боль и онемение начали отступать. Джеральд отключился, провалился в темноту.


== Седьмые сутки

Экзоскелет поволочил куда-то скафандр с Джеральдом внутри, и тот открыл глаза. Его ноги двигались мимо каюты к выходу. Сколько он провёл без сознания? Джеральд попробовал обратиться к CARE и понял, что не может ни говорить, ни двигать запрокинутой набок головой. Какую именно из синтетических лекарственных смесей ему вчера вкололи, что это была за дрянь? Шаг за шагом скафандр продвигался к шлюзовой камере. Вышел через грузовой отсек.

И Джеральд увидел снижающийся корабль. Прекрасный алый с белым корабль колонии, немного похожий на вытянутое яйцо, а немного на окончательное спасение, приближался к XPD-21. Он спускался на границе плато, со скрежетом выпуская опоры. Это была надежда, явленная в срок за великие его мучения. Избавление, о котором он будет рассказывать прибывшим со смехом и слезами на глазах. Сердце Джеральда забилось, точно птица, пойманная в клетку скафандра. Только бы дотянуть.

В динамике раздалось шипение и послышался голос, принадлежащий человеку. Живому человеку!

— Тед Бёрдок, старший второй смены КолКор. Тебя не слышно, динамик барахлит? О'кей, перетрём за ужином. Расскажешь, как провёл эту неделю. Заодно введёшь нас всех в курс дела. Мы теперь надолго в одной лодке, хе-хе. У нас тут много зелёных первопроходцев, они страсть как хотят с тобой познакомиться.

Экзоскелет помахал прибывшим руками Джеральда.

Сейчас его спасут. Обратят внимание на его странное поведение, подойдут, поймут, что случилось, раскрутят экзоскелет и снимут скафандр. И всё закончится. Всё закончится.

Корабль приземлился, вонзая многотонные опоры в землю. Плавно опустил трап. Джеральд, скованный системой на выходе из грузового отсека, смотрел на приближающихся колонистов широко открытыми глазами. Пятнадцать человек. Сходят с трапа размеренно, походкой уверенных людей, которые прибыли справиться со сложной работой и знают, что у них получится. На экзоскелетах спускающихся с трапа колонистов люминисцентной краской были нарисованы птичьи крылья. Неровно, криво нарисованы. Так, как их рисуют люди, давно не видевшие птиц. Все экзоскелеты были CARE-совместимыми, как и положено.

«Ангелы. Вы мои ангелы», — в тихой мольбе подумал Джеральд и вдруг понял страшное.

На его истерзанном ломаными движениями теле выступил холодный пот.

— Вокруг нас так много людей. Их тоже следует опекать. Всё так просто.

«Нет, нет, нет», — думал Джеральд, изо всех сил сжимая мышцы в тщетной попытке противостоять механизму, издавая стон отчаяния и силясь закричать. — «Нет...»

— Моя опека над вами. Наша общая несвобода. Пока я живу, вы будете в безопасности. Навсегда в безопасности. Целая вечность в моих объятиях.

— Наш CARE вышел из строя при посадке, — продолжил Тед. — Как будто его отключило что-то снаружи, причина не на нашей стороне. Но мы выполнили проверку совместимости с CARE на твоём корабле, доступ уже получен. Так что, никаких проблем? Мы подключаемся?

«Нет!» — попытался отчаянно закричать Джеральд, но его крик утонул в невнятном мычании.

А колонисты увидели, как встречающая их человеческая фигурка в скафандре беззвучно хлопнула в ладони и выставила вперёд два кулака с оттопыренными большими пальцами.

Автор: Евгений Шорстов
Источник: https://mrakopedia.net/
----
Я пишу эти строки дрожащими руками, находясь в состоянии полнейшего душевного истощения. Дело в том, что пережитое мной за последние три дня не поддаётся никакому логическому объяснению. Всё произошедшее теперь навечно отпечаталось в моей памяти. Каждую минуту я вспоминаю об этом, стоит мне только прикрыть глаза, и теперь каждую ночь всё это точь-в-точь будет повторяться в моих снах, не позволяя мне ни на миг отвлечься от сжигающего меня изнутри вечно пылающего ужаса. Липкие мысли никак не покидают головы, вновь и вновь иллюстрируя мне гостиную проклятого поместья.

Всё началось с того, как мой близкий друг сэр Родриг представил меня своему старому знакомому генералу Аттеру Эпилу на одном из многочисленных летних раутов. Генерал Эпил сразу поразил меня своими глубокими познаниями в истории, археологии и географии, особенно углублённо он изучал неофициальную историю, выкупая у монастырей и вольных торговцев древние фолианты, старые дневники путешественников и ветхие рукописи никому не известных авторов минувших столетий. Стоит ли говорить, что столь интересная личность сразу же привлекла всё моё внимание и вскоре стала одним из самых близких мне друзей.

Неделю назад во время нашей прогулки в парке недалеко от городской ратуши, генерал Эпил пригласил меня на приём в поместье на севере графства, доставшееся ему от недавно почившего дядюшки — очень известного в своё время генерала личной гвардии герцога — сира Рональда Эпила. Само собой я без раздумий согласился. По ранее обговоренному плану, мы с генералом Эпилом должны прибыть в пустующее поместье за три дня до официально назначенной даты приёма вместе со слугами и двумя обозами с необходимой провизией. Помимо прочего, генерал решил отправить с нами отдельную карету, забитую массивными сундуками с его коллекцией фолиантов и редкой древней литературы. Позже, на полпути к поместью, Эпил разоткровенничался и признался, что до вступления в наследство, ему приходилось ютиться в съёмной каморке на окраине города, переживая тяжёлые времена, связанные с потерей родового замка в соседнем графстве после ужасного пожара.

Мы прибыли в поместье к обеду, расположились в небольшой столовой, совмещённой с кухней, за маленьким столом из тёмного дуба, пока верные слуги разгружали обозы, перенося продукты в холодный подвал, и ценную карету, бережно транспортируя её содержимое в большую библиотеку на втором этаже.

Само мрачное строение казалось ещё более пугающим, утопая в серых цветах поздней осени. Светлый кирпич, которым была выложена большая часть дома, уже давно потерял былую белизну, уступив место жёлтоватому налёту, плесени и тёмно-зелёному мху в швах между блоками. Около самого фундамента валялось множество кусочков облупившейся краски с деревянных рам, окружавших помутневшие стёкла. Чудесные витражи на втором этаже были испачканы пылью до неузнаваемости, а несколько из них вообще были скрыты от глаз сухими побегами винограда, ползущими по углам дома. Вдоль первого этажа тянулся широкий коридор с пятью арками-дверями. Те, что были по правую руку от входа, вели в столовую и к лестнице в подвал; другие — по левую руку — к двум лестницам наверх: в библиотеку и к спальням; массивная резная деревянная дверь в конце коридора, та, что напротив входа, вела в большую гостиную, где и должен был проводиться приём, сейчас же она была заперта на ключ. Генерал Эпил сообщил, что после смерти Рональда, все украшения, редкие полотна, изысканные гобелены и прочие драгоценности, принадлежавшие покойному, во избежание грабежа были снесены в эту запертую комнату с одной единственной, но очень крепкой, дверью. А замок, врезанный в неё, — по словам бывшего ключника поместья, — был крайне надёжен и вряд ли бы поддался взлому.

На втором этаже располагались три спальни — хозяйская, гостевая и для прислуги, огромная библиотека с почти такой же, как и в гостиной, дверью, а также маленькая лесенка на чердак, где за тонкой дверкой находился небольшой кабинет хозяина поместья, ныне совершенно пустой.

Мой друг любезно предложил мне занять гостевую спальню, где я с удовольствием обосновался, приказав оставить вещи около письменного стола.

Генерал рассчитался с тремя служащими транспортной компании, что привели сюда два обоза с каретой, и отпустил их обратно в город. Вместе с нами в доме остались лишь кучер и личный камердинер Аттера, которого тот совсем недавно нанял себе на службу. По словам моего друга, дворецкий должен был прибыть в поместье сегодня же вечером вместе с садовником и двумя служанками, что работали здесь при жизни покойного Рональда, и через три дня вновь намеривались вернуться, чтобы обслуживать дорогих гостей на приёме.

Ветер за окном усиливался, а тяжёлые тучи заволокли серое небо тёмной пеленой, предвещая скорый дождь. Я переоделся в своей спальне и уже намеривался спуститься вниз, как вдруг услышал звук быстрых, приближающихся ко мне шагов. В дверь несколько раз громко постучали, и из-за неё послышался знакомый голос генерала.

— Друг мой, прошу вас! Несчастье! — кричал он, не переставая стучать.

Я тут же открыл дверь и в недоумении уставился на Аттера, тот тяжело дышал, будучи красным на лицо от быстрого подъёма по крутой лестнице. Запинаясь и проглатывая слова, он всё-таки смог донести до меня причину своего столь необычного поведения: как оказалось, сразу после нашего отъезда в доме, где бедный генерал снимал каморку, случился пожар. Напуганный хозяин направил в поместье срочную депешу, в которой обвинил во всём нечастного Аттера, списав это происшествие на его неблагоприятную ауру, поначалу спалившую его собственный замок, а затем принявшуюся и за другие дома. В постскриптуме он пригрозил генералу, что непременно даст этому делу ход и добьётся ареста прокажённого жильца. Само собой, честный Аттер никак не мог допустить такого развития событий и, дабы защитить свою репутацию, он принял решение немедленно отбыть в город для урегулирования проблемы. Меня генерал упросил остаться в поместье: моей задачей было охранять ценные сундуки в библиотеке, а также проконтролировать вечернее прибытие прислуги. Сам же Аттер, получив моё согласие, немедля запрыгнул в дилижанс с камердинером и приказал кучеру нестись в город.

В отсутствие хозяина находиться в поместье стало совсем невыносимо. В одиночестве мне стало мерещиться, что ужасные человеческие фигуры, изуродованные неведомым инструментом, сидят в тёмных углах коридора; что мерзкие потусторонние твари шепчут проклятия на своём языке, отсиживаясь в подвале, а рогатые чудовища, вылезшие из леса, окружающего поместье, уже облепили собой все окна и двери, перекрыв мне все пути к бегству.

Громкий раскат грома, разрядивший обстановку гнетущей тишины, заставил меня вскрикнуть от неожиданности. Всё небо заволокли тёмно-синие тучи, погрузив все окрестности в непроглядный мрак. Я проверил, заперта ли парадная дверь, убедился в целостности всех окон и, окончательно успокоившись, закурил папиросу, развалившись на своей кровати.

Дождь всё не утихал, с новыми силами колотя по пыльным стёклам, а гром и молнии становились всё чаще и чаще, наводя на меня необъяснимое чувство смятения и безысходности. Время неумолимо приближало вечер, поэтому я спустился в столовую, где в тусклом свете маленькой печки и двух свечей, вставленных в старые канделябры на столе, беспокойно сидел около окна, поглядывая на тропинку, ведущую к дому.

Сильный стук в парадную дверь напугал меня до такой степени, что я чуть не потерял сознание прямо в столовой. В глазах на секунду потемнело, а ноги стали ватными и слегка подкосились, заставив меня немного присесть. Стук повторился с ещё большей силой, тот, кто стоял по ту сторону был явно не на шутку раздражён и больше не мог терпеть. Совладав с собой, я попытался разглядеть пришедшего через окно, но нужного угла обзора достичь было невозможно, поэтому вскоре я оставил эти тщетные попытки и тихо проковылял в коридор, прислушиваясь к каждому звуку. Теперь в дверь уже не стучали, а по-настоящему били, словно стараясь снести её с петель. Холодные иголки ужаса кололи меня по рукам и ногам, а по спине вверх-вниз бегали маленькие букашки первобытного страха неизведанного. Тихо, стараясь не издать ни звука, я прошёл через столовую в кухню, где схватил первый попавшийся под руку нож, и, почувствовав некую уверенность, вернулся к парадной двери.

— Кто там?! — спросил я грубым голосом, искренне пытаясь не выдать своего страха.

— Я! — послышался хриплый, но ещё более грубый мужской голос из-за двери.

— Дворецкий?! — сопоставив в голове все факты, вдруг спросил я.

— Дворецкий, — согласился голос.

Правую руку, крепко сжимавшую кухонный нож, я убрал за спину, готовый в любой момент вернуть её в прежнее положение, а левой, слегка дрожащей, отодвинул металлический засов и слегка толкнул дверь. Она со скрипом открылась, запустив в коридор порыв холодного ветра. На крыльце стоял высокий лысый мужчина средних лет с густыми чёрными бровями и тоненькими усиками над верхней губой. Он был одет в чёрный шёлковый костюм, белую рубашку с двумя расстёгнутыми у шеи пуговицами и в блестящих белых туфлях, что оставались почти полностью чистыми. Несмотря на ужасный ливень, костюм был вполне сухой, поэтому я сразу сделал вывод, что дворецкий прибыл сюда в закрытой карете, но, что было крайне странно, ни звука копыт, топчущих размокшую грязь, ни шума от скрипучих колёс не было мною услышано. В тот момент я списал это на заглушающий все прочие звуки шум мощного дождя.

Мужчина учтиво поклонился мне, прошёл внутрь, вытер белые туфли о коврик и, ничего не говоря, поспешил к двери, ведущей к лестнице в подвал. Предположив, что дворецкому было необходимо удостовериться в наличии доставленной провизии, я воспользовался моментом и быстро вернул кухонный нож на его законное место. Уже на кухне мне в голову стукнула мысль, что прибывшему слуге было бы совсем необязательно знать о наличии необходимых продуктов, но стоило мне только сделать шаг в сторону коридора, как тут же из-за угла вывернул дворецкий, лицо которого расплывалось в такой жуткой улыбке, что усики неестественно деформировались, убегая на щёки.

— Что будет угодно, сэр? — спросил он, остановившись в дверях.

— Извините меня… э-э…

— Генри, сэр, — ответил дворецкий, завидев моё замешательство.

— Генри, — вновь начал я, — вы что-то искали в подвале?

— Лишь убедился в наличии продуктов для приёма, сэр, — спокойно ответил он, не убирая улыбки с лица.

— Как скоро прибудут служанки?

— Не могу знать, сэр. В такой дождь ни один кучер не погонит своих лошадей в наши края.

— Пока можешь занять спальню прислуги, Генри, — говорил я, проходя мимо него.

Дворецкий не шевелился, лишь следил взглядом, а затем и всей головой за моими передвижениями, и даже когда я окончательно скрылся за аркой, ведущей к лестнице на второй этаж, мне не удалось расслышать ни малейшего шороха, сообщающего о каком-либо движении этого человека.

В тот вечер я решил не ужинать, о чём сообщил дворецкому, смиренно стоящему около входа в гостиную. Тот молча кивнул, вновь расплываясь в улыбке. А под самую ночь, когда мрак за окном стал настолько плотным, что даже еле различимые контуры окружающих деревьев нельзя было разглядеть, сердце моё заколотилось с такой силой и болью, что я немедленно принялся перерывать свой чемодан в поиске сердечных капель. Спустя несколько минут боль отпустила, уступив место панике. Что-то не давало мне покоя, пугало меня, но я никак не мог понять что именно. Наконец, приняв решение внушить себе чувство полной безопасности, мне пришлось разыграть для себя небольшой показательный спектакль. Спустившись вниз, я прошёл в столовую, а затем и на кухню, где планировал завладеть заветным ножом, который на всякий случай должен был присутствовать в моей комнате в качестве оружия. Но на кухне не было ни одного ножа! На обратном пути мне вновь предстояло вздрогнуть, ведь прямо в дверях столовой стояла тёмная фигура дворецкого, освещаемая лишь тусклым светом печки. В сердцах я отругал его за столь неожиданное появление и, увлекшись процессом, совсем забыл спросить про отсутствие ножей, вспомнив об этом только у себя в спальне.

Эта ночь тянулась крайне долго, даже невыносимо, и лишь под утро мне удалось заснуть. Дверь в комнату я предусмотрительно запер на ключ, но проснувшись, обнаружил её открытой. Семя сомнения поселилось в моей голове. На столике внизу меня уже ждал скромный завтрак, а улыбчивый дворецкий по-прежнему стоял около гостиной, улыбаясь мне во весь рот. Дождь немного поутих, но всё равно никак не прекращался, без устали стуча каплями по стёклам.

Прибытия хозяина я ждал после обеда, однако ни к полднику, ни к ужину, ни к глубокой ночи его не было. Единственным объяснением подобной задержки мог бы послужить непрекращающийся дождь, размывший просёлочную дорогу к поместью. Моё волнение нарастало, а былая паника возвращалась с новой силой. Каждый удар дождя стал эхом отзываться в моей больной голове, а жуткие образы, которые представлялись мне днём раньше, теперь начали деформироваться, принимая ещё более ужасающие формы. Они мерещились повсюду, — от противоположного угла моей комнаты до обратной стороны затемнённых пыльных витражей, за которыми чудовища свисали с крыши на толстых нитях паутины, заглядывая в дом своими светящимися красными глазами.

Ситуация осложнилась, когда перед отходом ко сну я вновь не обнаружил на кухне ни одного ножа, о чём немедля сообщил дворецкому. Его лицо снова приняло эту ужасную гримасу, но в этот раз рот был слегка приоткрыт, обнажая белые зубы. Генри посмотрел на меня исподлобья, слегка наклонив голову вперёд, и тихо прохрипел:

— Вам не нужен нож, сэр.

Всё моё тело будто превратилось в большой кусок льда, внутри всё заклокотало, каждым суставом, каждой клеточкой своего организма я ощущал нестерпимую боль от осознания своей безысходности. Но снаружи я старался максимально сохранить лицо. Генри так же стоял в дверях, ни на секунду не убирая улыбки с лица. Мне ничего не оставалось, кроме как в темпе вернуться в свою спальню, закрыть за собой дверь, хотя и особого толка от этого действия не было; схватить небольшую увесистую статуэтку греческого бога Аполлона с письменного стола и, сжимая её в руке, забраться под одеяло. По моим предположениям, если Генри вдруг захочет на меня напасть, то я, заслышав, как он вскрывает дверь, неслышно пробегу, пока мои шаги будет заглушать шорохи в замке, спрячусь за угол и неожиданно нанесу ему сильный удар статуэткой в затылок.

Время шло. Под одеялом становилось всё жарче, несмотря на холодную ночь. Ни малейшего шороха ниоткуда не доносилось, дворецкого будто бы вовсе не было в доме, но отсутствие тоненького лучика света из коридора, обычно проникающего в спальню сквозь небольшую замочную скважину, говорило о том, что в данный момент времени Генри находится прямо за дверью. Глаза предательски слипались, а головная боль усиливалась, забирая мою бдительность и любое желание пошевелиться, но спать было никак нельзя, иначе можно было бы попросту упустить нужный момент.

Истошный женский визг вырвал меня из дремоты. Я вскочил на пол, чуть не уронив статуэтку, схватил канделябр с тремя свечами, убедившись, что за дверью никого нет, отпёр её и выбежал в коридор, пытаясь вычислить местоположение жертвы. Крик повторился, на этот раз он был намного громче, и явно доносился с первого этажа. Опасаясь засады на лестнице, я неслышно подкрался к арке, спрятался за углом и, вытащив одну горящую свечу из канделябра, бросил её в пролёт, стараясь успеть разглядеть в её тухнущем свете затаившегося под ступеньками злодея, однако путь был чист.

Неслышно спускаясь, я то и дело поглядывал наверх, не отвергая возможность нападения с тыла. Освещение в коридоре было настолько тусклым, что, казалось, две моих свечи в канделябре выделяют куда больше света. На поиски упавшей третьей свечи были брошены несколько секунд, проведённые мною под лестницей в диком страхе, но она так и не была найдена.

Закрыв за собой двери на лестницу, я оказался в коридоре. Теперь передо мной было четыре возможных варианта развития событий: парадная дверь, ведущая в колючий мрак дождливой осенней ночи, но засов на двери был задвинут, что почти сразу отметало данный вариант; лестница в библиотеку, также запертая; тёмный подвал, где и могла находиться тайная визжащая узница, которую снесли туда после её неосторожного крика; и маленькая столовая с выходом в кухню, где тот, кто зовёт себя Генри, мог припрятать все пропавшие ножи, чтобы использовать их в нужный момент, хотя и возможный тайник в подвале я тоже не мог отрицать, неспроста же он сразу же по прибытию отправился туда под предлогом мнимой проверки.

Сперва мною было принято решение пойти в столовую, где мне с лёгкостью бы удалось зажечь канделябры на столе, а также разведать обстановку на кухне, окончательно убедившись, что там никого нет. Но, как я и догадывался в глубине души, ни одного канделябра на столе не наблюдалось. Тогда в ход пошла вторая свеча, которая вполне сносно осветила столовую и часть кухни, поместившись посреди стола. С оставшейся в моём канделябре свечой я отправился на кухню, где провел с полторы минуты в тщетных поисках любого острого предмета, а по возвращению в столовую чуть не расплакался прямо посреди комнаты — свечи на столе не было.

Быстро окинув взглядом помещение, стараясь вглядеться даже в самые тёмные уголки, чтобы убедиться в отсутствии здесь посторонних личностей, я вышел из столовой, закрыв за собой скрипучие двери, таким образом, перекрыв туда свободный доступ дворецкому. Теперь оставался один путь — в подвал. Но дорогу к нему мне перегородил небольшой узорчатый деревянный сундучок, которого здесь точно не было, когда я только проходил через коридор в столовую.

Безусловно, любопытство взяло своё. Выставив канделябр чуть вперёд, и постоянно озираясь по сторонам, стараясь ни на миг не выпускать из поля зрения ни дверь к подвальной лестнице, ни оставшиеся за моей спиной закрытые. Огонь свечи пускал свои дрожащие лучи скользить по деревянным ступеням, уходящим вниз, вся лестница стала отчётливо мне видна, но ни малейшего намёка на чьё-нибудь присутствие на ней не было. Добравшись до сундука, я ещё раз бросил взгляд на дверь, и, убедившись в безопасности, откинул деревянную крышку.

Свеча в канделябре осветила до боли знакомую мне статуэтку Аполлона, лежавшую в сундуке. Крик застыл у меня в горле, а мышцы шеи стянуло болезненной судорогой. В ужасе я поднял руку, в которой должна была находиться статуэтка, выступающая моим оружием, но вместо неё я обнаружил толстую, изрядно подтаявшую от теплоты моего тела свечку. Каюсь, что в этот момент мне надоело себя сдерживать, и мой душераздирающий крик с силой вырвался из лёгких, эхом пробежавшись по стенам и скрывшись в подвале. Я отпрянул от сундука, яростно запулив в него свечкой, начал медленно отступать спиной к парадной двери, а затем, услышав непонятный скрип со стороны подвальной двери, что стал для меня последней каплей, снова закричал и бросился к засову, уронив по дороге канделябр.

Дверь поддалась не сразу, и мне стоило огромных усилий выбраться наружу. Оказавшись на улице, и почувствовав сладостный воздух свободы, я кинулся прочь по размытой дороге, спотыкаясь и падая, но изо всех сил пытаясь не сбавлять темпа. Моим спасением стало небольшое цыганское поселение недалеко от поместья, добрые люди из которого приняли несчастного до смерти напуганного аристократа.

На следующее утро, когда дождь наконец-то закончился, оставив после себя огромные глубокие лужи, я принял решение вернуться в поместье, заручившись помощью молодого цыгана Томаса, любезно согласившегося сопроводить меня обратно за небольшое вознаграждение. Уже у самого забора мы услышали шум приближающейся кареты.

Генерал Эпил молил меня о прощении, за своё опоздание, приравнивая себя к самым ужасным людям нашей современности. На все мои рассказы о мрачном дворецком он лишь пожимал плечами и искренне не понимал, о чём я ему толкую, со всей серьёзностью заявляя, что из-за сильного грозового дождя дешёвая карета с прислугой попросту не проехала по размытой дороге. Стоит ли говорить, что никакого сундучка в коридоре мы не обнаружили? А все двери, закрытые мной ночью, оказались распахнуты настежь.

Тогда, оставив цыгана Томаса у дверей, чтобы перегородить путь возможному беглецу, мы с генералом, его кучером и камердинером принялись обыскивать дом, осматривая каждую комнату от кухни, где по иронии судьбы уже присутствовали все пропавшие ножи, до пустого кабинета наверху. Но ни одного следа загадочного дворецкого так и не было найдено. Даже осмотр подвала — этого небольшого тёмного и холодного помещения с влажными стенами и капельками воды на потолке — ничего не дал. Окончательно убедившись, что помимо нас троих в доме никого нет, мы материально отблагодарили заскучавшего на крыльце цыгана и принялись завтракать, сделав логичный вывод, что Генри — это не кто иной, как беглый преступник, укрывавшийся в поместье пару ночей, а затем удачно его покинувший. Больше всего, генерал Эпил тревожился о сохранности своих ценностей в библиотеке, но ни один из его дражайших фолиантов, к счастью, не пропал.

Покончив с завтраком, мы отправились к двери в большую гостиную, где собирались совместными усилиями разобрать старые вещи и привести помещение в порядок перед приёмом. По пути я взял канделябр со стола и, предполагая темноту запертой комнаты, зажёг на нём все три свечи. Когда Аттер два раза повернул ключ и дёрнул скрипучую массивную дверь на себя, холодные цепи страха сковали меня по рукам и ногам — скрип открываемой двери был точь-в-точь тем криком, что был услышан мною этой ночью. Даже кучер с камердинером удивлённо поморщились, и держу пари, что они испугались столь необычного скрипа, хоть и не подали виду.

— Подсветите мне, друг мой! — весело сказал генерал, обращаясь ко мне.

Я шагнул вперёд, слегка дрожащей рукой протягивая канделябр в непроглядную темноту гостиной. Жёлтый свет упал на знакомый мне резной сундучок, который сжимали длинные тонкие бледные пальцы высокого человека в костюме. На моё горло будто набросили удавку всепоглощающего ужаса, и я не мог закричать, лишь сдавленно ахнул, уронив канделябр. Из плотной темноты в мою сторону медленно шагал улыбающийся Генри, но с каждым шагом рот его открывался всё больше и больше, а лицо принимало поистине нечеловеческий вид. Шаги дворецкого сопровождались нарастающим истошным женским криком, доносившимся из мрака.

Вдруг вся гостиная на миг озарилась ярким светом тысячи медных канделябров, торчащих из стен цвета аспарагуса. Посреди комнаты стояла огромная статуя Аполлона из чёрного камня, один в один увеличенная копия маленькой статуэтки. Свет померк, скрыв от меня пугающий вид. Сильный толчок в спину вывел меня из ступора. Я плашмя упал на пол гостиной, сильно ударившись подбородком и до крови разбив губы и нос. Белые туфли приближались к моему лицу, а зловещий крик теперь доносился с двух сторон. Кто-то закрыл дверь в комнату, оставив меня наедине с неизвестным существом, принявшим образ дворецкого. Все конечности мои стали ватными, живот болезненно скрутило, боль отдавалась в поясницу. Задыхаясь, громко стеная, давясь текущей изо рта кровью и с мокрыми от слёз глазами, в кромешной темноте я карабкался по полу в сторону двери, но её всё не было и не было. Шаги и крик следовали за мной не отставая и нагоняли на меня такой неописуемый ужас, что спустя пару минут бесполезного ползанья, силы покинули моё тело и я провалился в забвение, потеряв сознание.

— Ну же, просыпайся. Как ты себя чувствуешь? — спрашивал Сэр Родриг, сидевший в ногах моей кровати

Друг прервал мой сон и сообщил, что генерал Эпил доставил меня — истощённого и совершенно без сознания — в городскую лечебницу, где я сейчас и имею честь находиться. По словам Аттера, он прибыл в поместье сегодня утром, и обнаружил меня, лежавшего головой в луже собственной крови посреди захламлённой гостиной между резным сундучком и горкой кухонных ножей; в руке я крепко сжимал статуэтку Аполлона, которая в данный момент стоит рядом со мной на столе в палате.

Сейчас уже глубокая ночь, душераздирающий крик до сих пор стоит у меня в ушах, и только эти записи, которые я делаю при тусклом свете догорающей свечи, помогают мне отвести мысли и хоть ненадолго его заглушить. Сэр Родриг давно ушёл, оставив меня одного в этом душном помещении с решёткой на окне, скрипучей кроватью и хлипким столиком. Считайте, что я безумен, но ни Аттеру, ни своему другу я больше не верю, как и не верю до конца во всё произошедшее.

Со мной случилось что-то ужасное, но самое страшное в том, что это до сих пор не закончилось. Иначе, как мне объяснить таинственную пропажу статуэтки Аполлона, которую я всего несколько минут назад видел на своём столе?

vmg> Пытался глядеть современные кинофантастические поделки — чушь отменная.
vmg> Люди чуть не на коленях просят, чтобы им дали хорошее кино, как раньше. Но снимают по-прежнему чушь с насилием и бессмыслицей. Так что, дорога свободна и свет зелёный

А есть годное научно-фантастическое кино сейчас. Только оно не на поверхности. Пётр советовал мне целую пачку, так "Другая Земля" и "Связь" шибко понравились.

vmg> А можешь и мне тоже дать эту пачку? Интересно посмотреть

Сейчас не вспомню ничего, кроме уже озвученного. Айда в pipe.2032 это обсуждать. А то тут это уже совсем не эхотаг :)

Источник: mrakopedia.net
Автор: Натанариэль Лиат
----
А началось всё с того, что Яся решила выйти погулять.

Весь этот год после филфака она проработала репетитором по английскому, но сейчас ученики разъехались на каникулы, так что и она, считай, была в отпуске. Июнь выдался жарким даже здесь, в Питере и окрестностях, и сидеть в душной съёмной однушке на девятнадцатом этаже, к тому же на солнечной стороне дома, было решительно невыносимо. За стеной тоскливо завыл пёс – хозяин, видимо, работал, и бедняга оставался один на весь день. Это стало последней каплей. Яся напомнила себе, что она-то не заперта, и решительно стала натягивать кеды.

Она переехала в Мурино месяца два назад и уже успела изучить маленький район вдоль и поперёк, от памятника Менделееву на бульваре его же имени до поля, где вечерами толпой выгуливали собак. Вообще-то, Ясе тут было неплохо, но в такой день, как сегодня, безоблачный, звонкий, хотелось совсем другого. Тянуло прочь, прочь от разноцветных домов-муравейников, куда-нибудь к зелени, запаху ещё не запылившихся листьев, к прохладе, и тишине, и простору…

Одним словом, к природе. Только вот до неё надо было ехать или на метро – до парка, – или на электричке – в лес, – а Ясе было влом. Хотелось, чтобы вот прям сейчас, сразу!

Тогда она вспомнила, что её улица упирается в ещё пока не застроенный пустырь, а за ним темнеет лесок, до которого запросто можно дойти пешком.

Действительно, на пустыре стояли какие-то экскаваторы и прочая техника, но ограждений не было, и никто не остановил Ясю, когда она пошла через изрытое старыми колеями от огромных шин поле. Приятный ветерок шевелил бурьян, а на другом краю, у са́мой кромки леса, виднелось несколько симпатичных деревянных домиков. Неужели дачи, прямо здесь, у городской черты? А вдруг там даже сейчас кто-то есть? А что – погода как раз подходящая. Яся представила себе, как пойдёт мимо и увидит кого-нибудь в окне или во дворе, и, может быть, даже помашет им рукой, просто так – и от этой мысли ей стало ещё веселее.

Пока она не подошла ближе и не поняла, что дома заброшены.

Яркое солнце играло шутки с глазами, заставляя облупившуюся краску казаться почти свежей, расстояние скрывало безразличный взгляд пустых чёрных окон. К домикам даже не было тропинок – всё вокруг заросло одичавшими ягодными кустами и высокой, чуть ли Ясе не по макушку, травой.

Яся остановилась, оглядывая находку, и беззаботное летнее настроение с готовностью уступило место любопытству. Она решительно двинулась сквозь заросли, исстрекалась крапивой, утопила кроссовки в грязи, но добралась до избушек. Здесь, в небольшой низинке, было сыро, и под ногами кишмя кишели крошечные молодые лягушата. Яся улыбнулась: она с детства любила всех этих маленьких диких зверей – ящериц, мышей, кротов. Даже жуков не боялась.

Лес вблизи выглядел очень тёмным, и лезть в него совсем не тянуло. Она побродила вокруг домов, водя рукой по покинутым стенам. Подумала о том, чтобы зайти внутрь, но всё-таки передумала. Обтёрла изгвазданные кеды травой, чуть не напоролась на гвозди, торчащие из брошенной на землю доски, и вдруг какой-то глупый лягушонок прыгнул прямо ей под ногу. Яся не успела отреагировать, чтобы не наступить сверху.

Весь азарт первооткрывателя вдруг как ветром сдуло. Ясе почему-то стало тоскливо и резко захотелось уйти. Казалось бы, чего пугаться посреди белого летнего дня – но она подняла голову и поняла, что из-за кустов и трав вокруг не видит, с какой стороны пришла. Вообще ничего не видит: только она на заброшенном кусочке мира, стены бурьяна да плоское синее небо.

Яся ломанулась прочь наугад, не обращая внимания на шиповник, царапающий руки и хватающий за волосы. На какую-то жуткую секунду почувствовала себя так, словно вокруг бесконечные джунгли, и ей не выбраться никогда – и вывалилась на простор.

Солнце ушло за облако, и разом стало как-то темно и холодно. Чувствуя, что нагулялась, Яся поспешила назад, к знакомым силуэтам многоэтажек.

И, добравшись до края пустыря, словила острое дежа вю.

Вблизи всё снова оказалось мёртвым. И тут тоже.

Экскаваторы стояли, как скелеты ржавых насквозь динозавров. Нигде, даже вдали, не было слышно ни одной машины. Не играла музыка в булочных, никуда не спешили люди. Потускневшие серые дома высились безжизненно, как многоквартирные склепы.

Яся просто стояла и смотрела, и смотрела, и смотрела.

Она ушла отсюда час назад. Всего час!

Ничего не понимая, почти на автопилоте, она двинулась вперёд – домой. Сквозь бугрящийся асфальт под ногами пробивались упрямые жёлтые цветы.

Не успела Яся сделать и дюжины шагов, как сбоку зарычали. Этот звук проникал прямо внутрь, минуя мозг, и она застыла на месте раньше, чем поняла, что к чему.

Ей заступила дорогу небольшая собачья свора. Всего зверей пять или шесть, но каждый из них смог бы сожрать Ясю целиком. Они были огромные, лохматые, мускулистые и поджарые – настоящие уличные убийцы…

Вожак вскинул морду к небесам и завыл. У него было две головы. Или не две, а, скорей, полторы – полторы матёрые морды, сросшиеся посередине.

Остальные в своре подхватили вой. У серого пса, похожего на волка, было восемь лап с коленями в обратную сторону. Ещё один, с белым пятном на лбу, истекая слюной, скалился лишней пастью на боку.

У самого тощего, хромого на одну лапу, из спины рос маленький человеческий ребёнок. Мёртвое тельце, наполовину захваченное щетинистой шерстью, свисало набок лицом вниз и, наверное, очень мешало.

Вой продолжился дальше по улице. И ещё дальше. И ещё. Десятки, если не сотни голосов – везде, отовсюду, со всех сторон.

Вообще-то, мелкой Ясю учили, что убегать от бродячих собак нельзя. Вот вообще.

Она побежала.

Рванула так, как не бегала никогда в жизни, наплевав на то, что в их глазах делает себя добычей. Неслась, как ветер, не оглядываясь, не чувствуя своего тела за белой пульсацией ужаса, чудом не ломая ноги в колеях и канавах.

Впереди снова замаячили проклятые избушки. Яся без колебаний нырнула в заросли, как ныряльщица в омут. Там, впереди, стены и двери, там можно закрыться, там…

Огромная глыба мускулов в чёрной шерсти с лаем кинулась ей навстречу, ударила по коленям. Яся упала, ссаживая лицо и руки. Застыла, свернувшись клубком, закрыла голову от зубов, которые будут рвать её на куски…

- Фу, Драник, фу! Сидеть!!

- Что? Где?! Свора, что ли?! А, ч-чёрт бы вас побрал!..

- Ох, святые угодники, чего же это?..

Лай сменился недовольным ворчанием. Пахло псиной, но жрать Ясю, кажется, передумали, и она рискнула открыть один глаз.

Парнишка-подросток крепко держал за холку огромную собаку с какой-то неправильной башкой. Рядом всплёскивала руками сердобольного вида бабулька, а слева от неё стоял хмурый лысый дед. С ружьём.

- Чего же это? – повторила бабка таким тоном, каким обычно говорят про бездомных котят под дождём. – Никак приблуда?..

- Ещё одна на нашу голову, - пробормотал дед. Он говорил «ещё» как «ишшо». – Мало нам было одного сучонка…

Он неодобрительно сплюнул в траву. Спасибо хоть ружьё держал направленным вниз.

- Да будет тебе, - возразила бабка. - Не век же Мары́сю одному, пора и…

- Тебя как звать? – перебил паренёк, глядя на Ясю.

Домик у него за спиной, который та помнила пустым и никому не нужным, сейчас курился дымком из трубы. На окнах с целыми стёклами висели кокетливые вязаные занавески.

- М-мне… мне домой надо, - прошептала Яся, не отвечая. – Я потерялась, к-кажется…

Дед расхохотался хриплым, лающим смехом, переходящим в кашель.

- Тут теперь твой дом, - сказал он. – Здесь кто теряется, то насовсем.

Яся потрясла головой. Она чувствовала себя оглушённой. Огорошенной. Спящей, которой никак не проснуться.

- Но я же как-то пришла. Должна быть дорога…

Бабулька посмотрела на неё с состраданием.

- А ты поищи, - сказала она. – Поищи, милая. Вдруг да найдёшь.

Яся кивнула, машинально поднимаясь на ноги. Она поищет. Да. Поищет и найдёт. Это же логично, правда?

Она не поняла, сколько времени бродила по этим кустам. Может, часа два. Сквозь всё нарастающее отчаяние пробивались обрывки мыслей: вот листья, которые она впервые увидела зелёными и сочными, теперь как будто заржавели – наверное, болеют. Вот выше кустов поднимаются огромные сухие зонтики – борщевик? Кажется, раньше его тут не было. Как это не было, если не могло не быть?

Где-то вдалеке лаяли собаки. Яся до крови изодрала руки и голые коленки, в волосах свили гнёзда ветки колючих растений. Она истоптала заросли вокруг домов вдоль и поперёк, и всё равно с одной стороны был мёртвый город, а с другой – обжитые домишки у леса.

Небо совсем заволокло низким и серым, и в момент, когда Ясе оставалось только сесть на землю и разреветься, на неё из небесных хлябей хлынул ледяной дождь.

- Эй, доча! Давай сюда! Ещё застудишься, горюшко…

Бабка стояла на крыльце своего домика, под навесом, и манила Ясю рукой.

Дождь был такой, что Яся мигом промокла, как мышь. Бабка усадила её у жаркой жестяной печки, сунула в руки щербатую кружку без ручки с чем-то горячим. Яся машинально глотнула и обожгла язык, не почувствовав вкуса. Поставила кружку на стол.

- Отпустите меня, - бесцветно сказала она. – Пожалуйста. Я… я д-домой…

Она не хотела, но всё равно заплакала, закрыв лицо руками. Давилась всхлипами, шмыгала носом, и слёзы мешались с дождевой водой, текущей с волос.

- Да мы-то тебя и не держим, - сказал дед. Он только что вошёл и стоял на пороге. – Дороги нет! Мы-то что сделаем? Сами когда-то так же, как ты вон… И ничего! Здесь разве плохо? Везде люди живут…

Бабка достала откуда-то половину рыхлого, влажного каравая. В дождливом сумраке мякиш казался серо-зелёным.

- Ты поешь, - ласково сказала она, нарезая хлеб ломтями. – А там виднее будет. Оно ведь как: что случилось – то случилось. Чего плакать, надо думать, как дальше быть…

∗ ∗ ∗
День кончился тем, что Яся уснула, скорчившись на лавке у печки. Пока она спала, кто-то укрыл её тяжёлым, пахнущим дымом тулупом.

Наутро она проснулась, и страшный сон не закончился.

В окна заглядывали зонтики борщевика. На улице гулко брехал этот, как его… Драник.

Протирая глаза, Яся вышла на крыльцо.

- Что, опять по кустам рыскать пойдёшь? – с мрачной ухмылкой спросил дед, который, сидя на скамейке, точил топор.

Яся вздёрнула подбородок.

- Пойду.

Из сарая вышла бабка с ведром в руках.

- На, - она вручила ведро Ясе. – Раз всё равно там ползать собралась, налови хоть лягушек.

Яся так удивилась, что послушалась. Пути обратно в свою, нормальную реальность она, конечно, так и не нашла. Зато к моменту, когда она сдалась, в ведре барахталось с полдюжины пухлых склизких лягушек, и Яся удивлялась, зачем они кому-то сдались.

Оказалось, для супа.

В первый раз Ясю чуть не вывернуло от одного вида мутного варева, но потом, пару дней спустя, когда она поняла, что одним хлебом сыт не будешь…

Конечно, она осталась здесь. С бабНютой, дедом Микко и Марысем.

А куда ей было деваться? В город, кишащий дикими псами? В лес, который даже днём пугал до слабости в коленках? Она не обманывалась насчёт своих навыков выживания. Может, какой-нибудь Беар Гриллс и справился бы, но она…

А суп из лягушек, кстати, на вкус оказался ничего таким. Есть можно.

Правда, когда бабНюта предложила научить Ясю потрошить, так сказать, сырьё, та отказалась наотрез. БабНюта вздохнула беззлобно:

- Эх ты, растыка! Как своего мужика-то кормить будешь?..

Яся прикусила язык, чтобы не сказать в ответ что-нибудь глупое.

Вообще, бабНюта пугала её меньше всех, и первое время Яся почти не показывала носа из её избушки. Но день на четвёртый, когда бабка посадила её перебирать какую-то странную тёмную крупу, в открытое окно, подтянувшись на раме, просунулся Марысь.

- Ясь, а Ясь, - сказал он. – Пойдём, чего покажу.

Он и раньше пытался с ней заговорить, но Ясю хватало лишь на односложные ответы, и беседа не клеилась. Но сейчас у неё болели глаза от разглядывания сухих чёрных дробинок, и к тому же она вдруг поняла, как ей одиноко.

- Иду, - сказала она, вставая.

Во дворе Драник попытался было броситься ей на грудь; Яся уже уяснила, что он так играет, а не пытается убить, но всё равно шарахалась от него, как от волка. Хотя какое там, уж лучше бы волк…

Драник был бы похож на обычную огромную дворнягу, если бы не башка – плоская, без носа, ушей и глаз. Яся решительно не понимала, как он видит, но ориентировался пёс прекрасно. Всю богомерзкую морду до самого затылка раскалывала линия челюсти, больше похожей на крокодилью; если бы Драник распахнул пасть во всю ширь, то раскрылся бы, как книжка или дверь на шарнирах. Зубов было несколько рядов, то ли три, то ли четыре – Яся не вглядывалась. Длинный-длинный серый язык прямо сейчас свисал из пасти, пока пёс часто дышал ртом, как это умеют собаки.

- Да хватит девчонку пугать, - сказал Марысь и поднял с земли какую-то корягу. – Вот, лови!

Он размахнулся и зашвырнул палку в кусты. Драник со страшным треском кинулся следом и вскоре выпрыгнул обратно, победно виляя обрубком хвоста – весь в репьях и с корягой.

- Пойдём, - сказал Марысь. – Тут недалеко.

- И всё-таки, почему Драник? – спросила Яся, когда они выбрались на пустырь. За последние дни она намолчалась досыта, и теперь ей хотелось поговорить.

Марысь снова бросил зверюге палку.

- Я его в городе нашёл, ещё во-от таким, - он показал размер примерно с крупную картошку. – Остальные его съесть хотели. Уже успели порвать, весь изодранный был… Я его сам выходил. С рук выкормил, представляешь? Он не такой, как эти твари городские. Те сожрут и добавки попросят, а он – ему пятый год уже, и он за всё время на человека зубов не оскалил. Даже когда дед его пинает, и то терпит… Ты-то просто чужая была тогда, вот он и кинулся дом защищать.

Пёс принёс корягу, и Марысь нагнулся потрепать его по голове.

Яся так и не поняла, сколько Марысю лет. Он был мелкий, ниже неё, поджарый и быстрый. За те несколько дней, что она провела здесь, Яся ни разу не видела в пасмурном небе солнца, а у Марыся откуда-то были веснушки и нос облупился, как от загара. Она глядела на него и думала о своих учениках – о старшеклассниках, которые младше её на считанные годы. Яся натаскивала их на ЕГЭ и чувствовала себя самозванкой. Соплюшкой, которая напялила мамины туфли и воображает себя взрослой…

- Пришли, - сказал Марысь.

Он привёл её к небольшому пруду – наверное, просто яме, которую со временем наполнила дождевая вода. На мелководье лицом вверх плавали голые резиновые пупсы и барби с оторванными руками. У дальнего берега почему-то валялся древний холодильник – из тех, в которые дети забираются, играя в прятки, и не могут выбраться обратно. Его дверца была распахнута, как рот мёртвой рыбы.

- В воду смотри, - подсказал Марысь.

Яся пригляделась – и увидала, что в пруду черным-черно от головастиков.

Нет, правда, их там были тысячи – юрких, чёрных, с этими своими нелепыми хвостиками, а у некоторых даже успели проклюнуться тоненькие, смешные задние лапки.

Яся моргнула раз, другой.

- Славные какие, - сказала она, чувствуя, как губы невольно изгибаются в улыбке.

Увидев, что она улыбается, Марысь улыбнулся тоже.

- Ты это, - вдруг сказал он, - бабку не слушай сильно. Это ж она так просто… Мы ведь не обязаны, если не захотим.

Яся кивнула, и, странное дело, у неё отлегло от сердца.

- Смотри, - Марысь поднял корягу и со всего размаху забросил на середину пруда.

Драник, не сомневаясь ни секунды, плюхнулся следом, окатив их обоих водопадом брызг. Яся взвизгнула, закрываясь от холодной, пахнущей тиной воды, и рассмеялась – впервые за, кажется, вечность.

∗ ∗ ∗
С того дня стало как-то… легче.

Яся начала входить в колею. Ловить ритм здешней странной, не похожей на правду жизни.

Марысь таскал воду из колодца и рубил дрова – как-то раз, нося их на поленницу, Яся обнаружила у одного внутри скелетик мыши, словно съеденной деревом, – но в основном, кажется, играл с Драником, путался под ногами у прочих и ходил в город на поиски чего-то полезного. Дед Микко бродил по лесу – Яся не знала, что именно он там делает, но кроме него близко к опушке не решался подходить никто. Даже Марысь, который без страха таскал прямо из-под носа у бабНюты горячие лепёшки, ловко уворачиваясь от карающей деревянной ложки.

Бывало, дед тоже уходил в сторону городских домов. Тогда оттуда слышались выстрелы, и в ответ на каждый Драник взвизгивал так, словно стреляли прямо в него.

Однажды дед Микко волоком притащил с собой целую собачью тушу, и бабНюта нажарила из неё котлет. Всё время, пока она рубила кости и крошила мясо, Драник, скуля, прятался под крыльцом.

Сама Яся тоже не сидела сложа руки. БабНюта учила её жать кривым серпом горькую траву лебедынь, которую надо было сперва вымачивать, затем сушить, а потом молоть на муку для лепёшек и хлеба. Яся наловчилась лущить огромные, как настоящие зонты, зонтики борщевика, который бабНюта называла хрящевиком. Здесь он был выше человеческого роста, и полые стебли приходилось подрубать топором, прежде чем сломать. Марысь как-то сделал из них что-то вроде панфлейты и наигрывал на ней простенькие песенки, не касаясь инструмента губами – даже сухой, хрящевик сохранял в себе сильный яд.

Марысю, кажется, вообще нравилось развлекать Ясю – за что она была благодарна ему до жути. Здесь часто шли дожди, и ненастными вечерами он учил её играть в кости – не в эти кубики с точками, а во всамделишные кости, белые от времени. Они были маленькие – в руку помещалось по несколько сразу, – похожие по форме на параллелепипед, пошедший волной. Нужно было бросать их на поле; кости, выпавшие горизонтально, были собаками, а вертикально – людьми. Вертикальные попадались, конечно, гораздо реже.

- А ты как думала? – сказал Марысь. – Всё как в жизни. Псов туча, а мы одни.

Яся долго не могла сладить с правилами, но потом втянулась, и они не один час провели над самодельным полем, нарисованным угольком на полу, азартно строя стратегию выживания – пытаясь сожрать своими «псами» «людей» соперника и сохранить своих.

Как-то раз бабНюта вручила Ясе тряпку, и они пошли по соседним домам.

Всего избушек было семь: в одной обитала сама бабНюта, приютившая Ясю, в другой – Марысь со своим косматым другом; дед жил в третьей, на самом отшибе. Тем не менее, Яся обнаружила, что и в других, пустых домах аккуратно заправлены постели, приготовлены дрова около печек, а в навесных шкафах стоят чашки и блюдца.

- Это для таких, как ты, - пояснила бабНюта, вытирая пыль. – Вот кто-нибудь заблудится, выйдет к нам – а для него уже домик готов…

Почему-то именно в эту минуту, в этот самый миг Ясе стало окончательно ясно, что она здесь навсегда. Что нет никакой дороги назад, никакой прежней жизни, только домик, который ждал её – и дождался.

Она не заплакала. Не закричала.

Наверное, где-то глубоко внутри она и так давно уже всё поняла.

∗ ∗ ∗
- Ты-то не хочешь сама пожить? – спросила бабНюта после уборки. – Не думай, я тебя не гоню, мне, старухе, всё веселее, но вам-то, молодым, простор нужен…

И Яся решила попробовать. БабНюта была самой милой бабулей на свете, но у неё в доме вечно пахло варёными лягухами, и она допоздна любила слушать своё радио…

Ловило оно не всегда – иногда часами транслировало одни помехи. Но порой через них пробивались песни на языках, которых Яся не слышала никогда раньше, или торопливый писк морзянки, или гудение, похожее на скорбные голоса китов. Иногда ей казалось, что она слышит что-то знакомое – какие-то славянские корни, – но не могла понять, о чём речь: радио то ли требовало немедленной эвакуации населения, то ли строго-настрого запрещало покидать дома́… Один раз Яся чуть не поседела, когда среди ночи её разбудил дикий хохот – выключенное радио ожило само по себе. Там, похоже, передавали какой-то юмористический концерт: что-то вроде рыка тираннозавра с закадровым сериальным смехом.

Но, в общем, лучше бы Яся терпела это всё и не жаловалась, потому что в одиночку её не хватило и до первого утра.

Она уже почти привыкла, что ночами здесь… неспокойно. В ветреные ночи снаружи завывал ветер, в безветренные – городские собаки, голоса которых разносились далеко-далеко. Иногда вой становился ближе, и тогда дед Микко, ругаясь, брал ружьё и шёл на пустырь отпугнуть зверюг обратно в город. Несколько раз Яся просыпалась от женских рыданий – ей объяснили, что это совы из леса (странно, ведь за всё время здесь она не видела ни одной птицы).

Однажды, когда они с бабНютой допивали поздний чай, посуда на столе запрыгала, дребезжа ложками, и земля заходила ходуном, и у Яси заложило уши от грохота и гула, а наутро оказалось, что пустырь метра на полтора вглубь продавлен колеями от огромных гусениц с улицу шириной – на таких, кажется, мог бы проехать мимо целый город.

Но Яся никогда, никогда, никогда в жизни не слышала того, что услышала в ночь, когда впервые решила ночевать одна, и истово молилась всем богам, которых знала и не знала, о том, чтобы не услышать больше ни разу.

Этот звук проник в её неровный сон, подбросив её на кровати ещё до того, как проснулся мозг. Надрывный, монотонный, невыносимый вой сирены воздушной тревоги, от которого сердце мигом проваливается в пятки вместе с желудком, холодеет в животе и немеют пальцы. Яся не бывала ни на одной войне, но на этот звук у неё внутри откликнулись призраки горящего Дрездена и стёртой с лица земли Хиросимы, которые хором с каждой клеточкой рептильного мозга, срывая голос, кричали: беги. Беги, пока ещё можешь, пока ещё есть ноги, которыми можно бежать, забейся в нору, заройся до самого центра земли и глубже, спасайся, спасайся, спасайся.

Яся не помнила, как оказалась у бабНюты на крыльце, как была, в одних трусах, отчаянно молотя кулаками в дверь.

Дверь открылась, и Яся ввалилась внутрь; рухнула на пол, скорчилась, обняв колени. БабНюта заохала, захлопотала, укутывая её траченным молью платком.

- Ч-что? Ч-что это? – прошептала Яся, хлюпая носом.

- Сучья мать, - вздохнула бабНюта. – Не спится, что ль, сердечной… Да ты не бойся. Повоет и перестанет.

Яся вытерла мокрые щёки, плотнее закуталась в платок.

- Что ещё за Сучья мать?

БабНюта вздохнула снова, тяжко-претяжко, перекрестила Ясю и побрела к кровати.

- Незачем тебе знать, доча. И так в жизни горя хватает.

Она выкрутила радио на полную громкость, но даже бравурному хору, поющему что-то торжественное под трубы и терменвокс, не удавалось заглушить этот вой.

Яся не знала, как дожила до утра.

- Марысь, - спросила она днём, когда они вдвоём собирали с куста сморщенный сухой шиповник, - кто это – Сучья мать?

- Да, говорят, есть такая тварюга, - он слизнул с уколотого пальца капельку крови, а Яся проглотила вопрос о том, кто «говорит», если их здесь всего четверо. – Хозяйка города. Оттого там столько собак – это их дом родной. Будь нас даже, ну, сто человек, да хоть тысяча – всё равно бы всех не перестреляли. Там их земля. Поэтому мы здесь и кукуем...

Какое-то время они молча рвали ягоды и кидали в ведро. Звук получался, как от дождя. Драник лежал рядом, положив морду на землю, и клацал зубами на пролетающих комаров.

- А ты её видел? – спросила Яся.

Марысь пожал плечами.

- Не. Не знаю, может, врут всё.

- Ничего не врут.

Яся вздрогнула: дед Микко вышел из леса за их спинами беззвучно, как призрак. Его тон, и так вечно ворчливый, сейчас вообще звучал так, что жить не хотелось.

- Сучья мать – она в каждой прокля́той псине, - мрачно сказал дед и бросил тяжёлый взгляд на Драника. – И в этом твоём выродке тоже. Да и в тебе самом, небось, сучонок…

Яся уставилась на него с непониманием, а дед невесело дёрнул углом губ и хмыкнул:

- А ты спроси у него, как он сюда попал. Он из нас здесь был первым. Потом уже Анька, за ней – я. Знаешь, что Анька рассказывает? Что этот вот, когда она его нашла, совсем мелким был. Половины зубов ещё не хватало. Как он, по-твоему, кони не двинул, а? Сучий выкормыш!

Он сплюнул на землю, замахнулся было пнуть Драника в бок, передумал и молча пошёл в свой дом на отшибе.

Марысь смущённо отвёл взгляд, передёрнул плечами, отвечая на Ясин незаданный вопрос.

- Да не знаю я! – признался он. – Это правда, я совсем мелкий был. Ничего не помню. Но, знаешь, всё-таки нечестно как-то. Как будто тут чудес не бывает – сразу «сучий выкормыш», «сучий выкормыш»…

И он был прав. В этом месте, куда их всех занесло, могло случиться всякое – и не случиться тоже.

∗ ∗ ∗
Яся давно поняла, что время здесь сломалось. Тут не было времени года: то, что стояло на дворе, могло с равным успехом сойти за весну, или осень, или паршивое лето, а главное – оно не менялось. Не переводились головастики в пруду и лягушки в кустах, хрящевик будто пёр из земли уже заранее сухим. Один-единственный раз, ночью, выпал снег, сухой и серый, как крупа, но ветер унёс его уже к утру, и Яся не была уверена, что ей не приснилось. Ржавые листья не опадали; Яся пыталась сосчитать морщинки у бабНюты на лице, чтобы понять, появляются ли новые, но каждый раз сбивалась со счёта.

Интересно, сколько времени прошло там, дома? В её мире, который, наверное, домом называть уже нет смысла?

Иногда Яся даже не была уверена, что она, Марысь и остальные вообще пришли сюда из одного и того же места. Как знать, а вдруг миров много, вдруг они похожи, как члены одной семьи – ведь эволюция в них так или иначе придумала человека, – но всё же разные? Бывало, ей хотелось узнать, разобраться – но никто из них почему-то не говорил о прежней жизни. Не ностальгировал вслух, не рассказывал смешных историй, как будто они сговорились молчать и держали слово. Если Яся ещё и плакала о том, к чему больше не вернётся, то только ночью, наедине с собой, уткнувшись в подушку, чтобы не слышала спящая рядышком бабНюта…

На самом деле, слёзы приходили всё реже.

В один из дней Яся с Марысем сидели на земле во дворе у бабНюты, глядя на птиц. Те появились на рассвете, наполнив воздух тревожным криком, и их поток не иссяк до сих пор. Их было столько, что не было видно неба – бесконечно огромная стая, чёрным полотном тянущаяся куда-то на север… Марысь лежал, положив голову на Драника, свернувшегося калачиком. Яся сидела рядом, запрокинув голову, и вдруг осознала, что чувствует себя странно защищённой здесь, среди крошечного полупустого посёлка, скрытого от всего, что снаружи, стеной бурой крапивы и смородиновых кустов. Как будто их собственный маленький мирок внутри большого, открытого всем ветрам мира.

Может быть, это такое посмертие? На рай не тянет, но и адом не назвать. Может быть, если в конце нас всех ждёт именно это, то нет смысла так уж безумно бояться?..

Яся поколебалась, решилась, протянула руку и почесала Дранику бок. Пёс довольно заворчал и лизнул ей запястье холодным длинным языком.

- Марысь? – сказала Яся.

- М-м? – отозвался тот, не отрывая взгляд от неба.

- Как ты думаешь, это место… оно вообще реально?

Он ответил не сразу.

- Так же реально, как мы с тобой, - наконец сказал он, закинул руки за голову и закрыл глаза.

∗ ∗ ∗
Когда Яся уже потеряла счёт тому, сколько она здесь живёт, Марысь взял её с собой в город.

- А как же собаки? – опасливо спросила Яся по дороге.

- Для них есть Драник, - Марысь кивнул на пса, которого – Яся такого ещё не видала – сегодня вёл на верёвке. – Он их отвлечёт на какое-то время. А нам больше и не надо.

- Его не обидят?

- Не-е. Он же не дурак. Правда, мальчик?

Марысь погладил пса, но тот почти не обратил внимания. Он возбуждённо принюхивался, хоть и непонятно, чем – носа-то у него не было, – и рвался с привязи.

- Хоть развлечётся, - сказал Марысь, развязывая узел. – Да? Да? Любишь догонялки?

Он отпустил Драника на волю, и тот тут же поскакал к пустым домам впереди.

- А мы тем временем сбоку зайдём, - сказал Марысь, указывая на арку в стене многоэтажки.

По пути они слышали далёкий лай, но им самим действительно не встретилось ни одной своры. По пути Марысь объяснял, что искать в городе что-то полезное слишком тщательно нет смысла, потому что всё, что тут могло быть, уже давно найдено. Но, добавил он непонятно, иногда, бывает, появляется что-то новое, так что прогуляться и посмотреть всё-таки не лишнее. Яся старалась не отставать от него и вертела головой по сторонам.

На фонарных столбах красовались сизые наросты, неприятно склизкие на вид. В витрине попавшейся по пути аптеки ровными рядами лежали средневековые свёрла и щипцы, аккуратно запаянные в стерильный пластик. За стеклом «Пятёрочки» росли ветвящиеся грибы.

На стенах и асфальте под ногами баллончиком через трафарет было много раз выведено: «ЗДЕСЬ ЕСТЬ КТО-НИБУДЬ?», «ПОЖАЛУЙСТА», «ХОТЬ КТО-ТО» и «ДЕВОЧКИ ДЛЯ ВЕСЕЛЬЯ. ???? Р/ЧАС». Краска успела облупиться и побледнеть от времени, но кое-где надписи пытались подправить грязью – или, может, не грязью, но Ясе об этом думать не хотелось. Подмалёванные буквы выглядели так, словно их обводил ребёнок, не умеющий писать.

И было так тихо. Так до смерти тихо.

В Мурино, которое она помнила, вечно что-то строили и сверлили. По улицам ездили машины, с железной дороги летели гудки проходящих поездов. А здесь, казалось, затаил дыхание даже ветер.

Яся схватила Марыся за рукав.

- Вон там мой дом!

Тот глянул, куда она показала.

- Хочешь пойти посмотреть?

Яся хотела.

Она не думала, что вид знакомого подъезда заставит её сердце биться так часто. Невольно ускорив шаг, Яся обогнала Марыся. Домофон был вырван с мясом; в почтовые ящики кто-то напихал прелых опавших листьев – откуда, интересно, их принесли, если в новых районах почти нет деревьев?..

Что-то звякнуло, и Яся застыла: кнопка лифта загорелась, как будто её кто-то нажал.

Она ни разу не видела издали городских огней. Здесь не могло быть электричества. Но двери лифта гостеприимно разъехались, как будто так и было нужно.

Яся успела машинально шагнуть вперёд, но догнавший её Марысь вовремя поймал её за локоть.

- Э-э, нет! В лифт мы не ходим. Лифт голодный. Ты ж не еда?

Она сочла за благо не спрашивать, что это значит.

- Если хочешь наверх, топай по лестнице, - сказал Марысь.

Яся внутренне застонала, думая, так ли сильно ей хочется тащиться на девятнадцатый этаж – и с удивлением поняла, что да, так.

Ей нужно было увидеть.

Она сама не знала, чего ждала: своих вещей под залежами паутины и пыли? Скелета другой себя, забытой в брошенной квартире? На самом деле, когда Яся, задыхаясь, доползла до цели, её встретил зияющий дверной проём и пустая комната по другую сторону порога. Просто бетонные пол и стены, окна без рам и стёкол, шуршащий скомканный пластик на полу. Квартира без отделки, в которую никто не въехал.

- Да уж, а тебе явно для счастья немного надо, - не преминул пошутить Марысь. Этот поганец прошагал девятнадцать этажей и даже не запыхался.

Яся выглянула в окно. Ландшафт балконов и крыш казался странно чужим, хотя на самом деле особо не изменился. Там, в другой жизни, из её квартиры было видно Лахта-центр; здесь вместо него возвышалось что-то вроде исполинской вышки мобильной связи, только невероятно древнее, старше шумерских зиккуратов.

Она взглянула вниз, на крышу школы, на которой было большими буквами выведено «ПОМО», и на вход в подъезд…

К которому как раз неторопливо трусило несколько покорёженных псов.

- Марысь! – в панике позвала Яся.

Тот посмотрел через её плечо.

- Не боись. Выйдем через другой.

Он провёл её к люку, ведущему на крышу. Замо́к проржавел насквозь, но на то, чтобы его сбить, всё равно ушло какое-то время, и Яся еле сдержалась, чтобы не заверещать от страха, когда услышала лай на лестнице. Он метался по лестничному колодцу, эхом отскакивая от стен так, что было непонятно, сколько там зверюг, и поэтому казалось, что тысяча.

- Давай, лезь, - велел Марысь. Выбрался за ней следом, прикрыл люк за собой.

Они спустились через другой подъезд, пока псы обнюхивали этот, и выбрались из города без потерь. На пустыре их уже ждал Драник. Из него вырвали несколько больших клоков шерсти, но, завидев хозяина, он с восторгом завилял хвостом.

- Хороший мальчик, - сказал Марысь, и Драник повалился на спину, подставляя пузо для почёса.

Яся просто стояла рядом, дышала и чувствовала, что больше в город не пойдёт.

Даже одного раза и то оказалось многовато. С ними не случилось ничего плохого, но этот визит в призрак знакомой реальности словно высвободил страхи, закупоренные у Яси внутри, и ей начали сниться кошмары. Её мозгу хватало ума проснуться до того, как начнётся самая мякотка, но даже обрывков, которые Яся помнила, когда просыпалась, хватало, чтобы ходить пришибленной весь день.

Ей снилось, что из наростов на столбах вылупляются пауки размером с кошку; что они откладывают новые яйца везде, куда только могут пролезть, и, когда Яся решает попить чаю, из чайника вместо кипятка потоком текут белые крошечные паучата. Снилось, что бабНютино радио ловит сигнал той штуки на месте Лахта-центра, и Яся до крови царапает себе лицо и суёт спицы в уши, чтобы не слышать, но слышит всё равно.

Они с Марысем перестали играть в кости, когда Ясе начало сниться, что она сама – фигура на поле, и ей нужно двигать своих собак на Марыся, чтобы не проиграть. Когда он делал ответный ход, и она понимала, что загнана в угол, ей оставалось только спрятаться в школе напротив своего подъезда. Окна внутри были расписаны цветущей сакурой. Подходя ближе, Яся различала, что на самом деле цветущие кроны – это много-много отпечатков кровавых детских ладоней, и что двери заперты, а стёкла в рамах не бьются – и она просыпалась, не успев дописать «ГИТЕ».

Но всё ещё было не так плохо, пока один из снов не заставил её досмотреть себя до конца.

Это был сон о том, как она идёт домой. Открывает домофон ключом-таблеткой, забирает из почтового ящика квитанции за свет и воду и поднимается вверх по лестнице – на лифте нельзя, хоть она и не помнит, почему. Сломался он, что ли?

Яся идёт и считает ступени, но постоянно сбивается, и приходится начинать заново. И тут снизу и сзади доносится вой. Голодный собачий вой, который неуловимо, неостановимо переходит в тот, другой, в вой сирены, кричащей о том, что скоро с неба в языках пламени обрушится смерть, и тебе некуда от неё деться.

Яся знает, что умрёт, если услышит этот звук в момент, когда в нём больше не останется совсем ничего от обычной собаки из плоти и крови. Яся бежит.

Она бежит пролёт за пролётом, пролёт за пролётом, пролёт за пролётом, а потом спотыкается и чуть не падает – с невесть какого этажа прямо на первый, потому что лестницы дальше нет, вместо неё – дыра с неровными обгрызенными краями, и нет даже узенького карнизика или перил, ничего.

Дальше не пройти, но вой снизу становится громче. Ближе.

Яся рвёт на себя дверь и вываливается к лифтам. Вой ввинчивается в череп, как сверло для трепанации в хрустящей аптечной упаковке. Лифт подъезжает раньше, чем она успевает нажать на кнопку; Яся вваливается внутрь, и двери захлопываются, как капкан.

Света внутри нет.

Она шарит по стенам, ищет кнопки, с силой вдавливает самую верхнюю – и лифт ухает вниз.

Он падает, так, как падаешь во сне за миг до того, как проснуться, вот только Яся не просыпается. Понимает, что не может, не может проснуться, что не проснётся вообще никогда, и что конца у падения нет – только тьма.

- Мама! – кричит она жалко и тоненько. Не узнаёт собственный голос. – Мамочка!..

Лифт останавливается, так резко, что сила инерции сбивает Ясю с ног, и она разбивает колени об пол.

Дверь открывается, и вой льётся в кабину, как вода сквозь прорванную дамбу. Вытесняет воздух, накрывает Ясю с головой, наполняя её через рот, нос и уши, через каждую пору. Она не в силах шевельнуться под его тяжестью, не в силах даже отвернуться или закрыть глаза – и поэтому видит то, что видит.

Невыразимо, неизмеримо огромная масса плоти без конца и края, без замысла и формы, постижимых человеческим умом. Раздутое беременностью брюхо, титаническое, как гора, как материк, как планета – кожа натянута до предела, вот-вот порвётся. Выпирающие вены, как корни. Набухшие, до крови изжёванные соски.

Бум.

Пол содрогается, как будто где-то рядом всё-таки упала первая бомба.

Бум.

Содрогается вся вселенная.

Бум.

Яся проснулась, но тяжёлые, страшные удары не прекратились.

Бум.

Дверь домика бабНюты слетела с петель, и внутрь ворвался Драник.

Яся никогда не видела на его страшной, уже почти родной башке такого оскала.

Он оказался рядом с ней одним прыжком, быстрее удара сердца. С бесчисленных жёлтых клыков капала слюна, низкий почти до неслышного рык вибрировал у Яси прямо в костях – не тот, которым Драник рычал, гоняясь за лягушатами или играя с Марысем в перетягивание тряпки.

Яся инстинктивно закрылась подушкой, и вместо её горла чудовищные челюсти сомкнулись на мешке перьев. Драник мотнул головой, вырвал подушку у неё из рук – легко, как леденец у ребёнка. Отбросил в сторону.

Бежать было некуда, прощаться с жизнью – некогда, и Яся решила, что это всё не взаправду. Просто она проснулась из одного кошмара в другой, вот и всё. Просто…

- Стой! Да стой же, дурачок!!

Марысь обхватил Драника поперёк живота, оттащил от Ясиной кровати. Пёс весил немногим меньше хозяина, если не больше, и оба повалились на пол.

- Фу! Фу, кому говорю! Да что с тобой такое?!

Драник вывернулся, вскочил на лапы, подмяв Марыся под себя. Тот инстинктивно выставил руки, защищая лицо, и Драник – верный друг, послушный помощник, игривый большой щенок, обожающий бегать за палкой и давать почесать пузо – вгрызся ему в предплечье.

Яся зажмурилась, ожидая треска костей и ткани, когда пёс оторвёт Марысю руку от плеча…

Грянул выстрел, и стало тихо.

Марысь лежал на полу, придавленный собачьей тушей. Драник замер. У него в затылке зияла чёрная в полумраке воронка. На пороге стоял дед Микко. От дула ружья у него в руках шёл дымок.

Яся ещё успела подумать: да спит он с этим ружьём, что ли?

Дед оттащил труп Драника в сторону. Марысь, белый, с огромными глазами, попытался вскочить; пошатнулся, упал на колени.

- Н-нет, - выдохнул он. – Нет, нет, нет, нет, нет!

Он сгрёб мёртвого пса в охапку, покачиваясь, прижал его голову к груди. Склонился над ним, как мать над младенцем – словно хотел защитить.

- Нет, нет, нет, мальчик, да как же это… да… к-как…

Его разорванный рукав набряк от крови; по полу медленно растекалась тёмная лужа.

- Хорош скулить, - бесстрастно сказал дед Микко и взял у печки кочергу. – Рану прижечь надо. Вы, бабы, пошли вон.

Стоя на улице босиком, завёрнутая в одеяло, Яся наконец поняла, что́ сейчас произошло.

Она рыдала от запоздалого ужаса, кусая костяшки пальцев, а бабНюта стояла рядом и молчала, пока наконец не сказала:

- Что, опять тебе страшный сон снился?

От удивления Яся перестала плакать.

- Д-да.

- Мамку звала? – грустно спросила бабНюта.

Что? Откуда?..

- З-звала…

Бабка скорбно кивнула.

- Вот и дозвалась. Нет тут другой мамки, кроме Сучьей…

Следующий день прошёл как в тумане. Сидеть на месте не получалось, но и дела не клеились – всё валилось из рук. Марысь остался в доме у бабНюты, и находиться рядом с ним было больно. В его застывших, неживых глазах не было ни капли злости на предательство – только бесконечное горе утраты.

Он не шевельнулся, когда дед Микко вытащил Драника во двор, разрубил на куски и в мешке унёс в лес. Топор бабНюта сожгла в печи.

Вечером они все набились в одну избушку, чего не делали никогда. Марысь забылся неровным сном на Ясиной кровати. БабНюта вскипятила воды и поставила на стол варенье из крыжовника, но никто не притронулся к стаканам и чашкам.

Монотонно и бессмысленно шипело радио. Яся сидела, словно вынутая из этого мира, и думала о том, что это она во всём виновата.

Марысь застонал. Яся вздрогнула и сжалась, не зная, чем ему помочь. Не просыпаясь, он беспокойно шевельнулся, перекатился на спину. Застонал снова.

А потом закричал.

Они повскакивали с мест, не понимая, в чём дело, а он орал, выгибаясь дугой, словно в припадке, и на чистой повязке на его прокушенной руке проступали пятна крови. Дед Микко прижал парня к кровати за плечо, сорвал бинты.

Прямо на глазах у Яси что-то невидимое выдрало у Марыся кусок из руки. Просто взяло, оторвало лоскут мышцы, обнажая в глубине белую кость, и, не жуя, сглотнуло куда-то в пустоту. Укусило снова: Яся отчётливо видела, как на залитой кровью коже рисуется красный полумесяц зубов…

Марысь дёрнулся, сбрасывая дедову руку; дед Микко неслышно ругнулся и отпустил, брезгливо обтирая ладони о рубаху.

- Это она, - сказал он. – Сука. Она его жрёт.

∗ ∗ ∗
С той ночи Яся не увидела ни одного кошмара. Потому что не спала.

По ночам Сучья мать приходила жрать Марыся заживо. Дед Микко, хоть у него болела спина и не гнулось одно колено, кое-как перенёс парня в пустой дом подальше от прочих, но это не помогло. Они всё равно слышали его крики.

Яся никогда в жизни не подумала бы, что человек может так кричать.

Она не ходила сидеть у его кровати. Зачем, если ночью Марысь не видел и не слышал ничего из своей личной вселенной боли, а днём ему хватало сил только на то, чтобы лежать в полузабытьи-полусне?

Яся и сама еле волочила ноги. Вина прижимала её к земле, не давала дышать, есть, спать. Если днём, в благословенной тишине, ей удавалось закрыть глаза, ей снились разъезжающиеся двери лифта, и Яся вздрагивала, просыпаясь от ужаса перед тем, что́ увидит за ними.

По ночам ей оставалось только лежать, спрятав голову под подушку, кусать губы, слушать и знать.

Это всё она. Она и никто другой. Она звала, и она дозвалась.

Она не знала, как ей жить с этим дальше.

Дальше. Такое смешное слово. Что вообще будет дальше? Никто не говорил ей, и она боялась спросить. Дед Микко ходил ещё злее, чем обычно, бабНюта вздыхала и крестилась, приговаривая что-то себе под нос. Если у стариков и были припасены какие-нибудь лекарства, Яся не верила, что Марысю может помочь хоть одно из них. Здесь, конечно, случаются чудеса, но такие – вряд ли.

Она запрещала себе думать об очевидном и неизбежном. Когда становилось совсем невмоготу – ложилась лицом вниз на подушку и беззвучно кричала в неё, кричала, кричала, пока в голове не оставалось ничего, кроме гулкой, пустой боли.

А потом, на четвёртый день, дед Микко зашёл к ним с бабНютой и сухо сказал:

- Пора кончать.

Его жилистая, в старческих пятнах рука, как всегда, сжимала ружьё.

Яся не сразу поняла, о чём он, а когда поняла, что-то у неё внутри умерло.

- Нет! – выкрикнула она. – Т-так… так нельзя!

Дед зыркнул на неё почти с ненавистью.

- Так нельзя, а как тогда можно?! Что ему, терпеть? Тебе бы на его месте хорошо было?!

Яся отпрянула от силы его злости, налетела спиной на стену и расплакалась, пряча лицо в ладонях.

- Он сам меня попросил, - буркнул дед Микко. – Если хочешь попрощаться, то приходи.

И ушёл снова.

Попрощаться. У Яси никак не укладывалось в голове. У неё ещё никто не умирал. Она не знала, как это. Какой-то части у неё внутри – маленькой, глупой части – казалось, что если она не пойдёт и не скажет «прощай», не поставит последнюю точку, то Марысь никуда не денется. Нет, правда, разве он может перестать быть? Он был для Яси частью этого мира с первого дня, с первой секунды. Ещё пять дней назад они смеялись, вычёсывая из Драника ёжики репьёв. Это всё какая-то ошибка. Опечатка в книге жизни, которую можно найти и исправить, и они все ещё посмеются над этим когда-нибудь потом.

Не может же его не быть, этого «потом».

Она решилась только под вечер, потому что ещё одной ночи ей было не пережить.

Когда Яся нашкодившей кошкой проползла в приоткрытую дверь, дед Микко, сидевший у кровати, молча встал и вышел прочь. Остро пахло сукровицей. Марысь лежал на спине, сбросив одеяло. Его глаза были закрыты, зубы стиснуты; на бледном лбу блестели капли испарины.

Яся сделала к нему полшага и зажала рот ладонью. Кто-то из стариков попытался перебинтовать его раны, но он, должно быть, метался так, что повязки сползли и ничего не могли скрыть. Его правой руки, той, в которую впился зубами Драник, больше не было – просто не было, из обглоданного плеча торчал только острый огрызок кости. Под оголёнными рёбрами, быстро и мелко дыша, раздувались и опадали лёгкие. За грудиной в ошмётках заветренного красного мяса умирающей птицей трепыхалось сердце.

Яся моргнула – слёзы, выступившие на глазах, горячими реками хлынули вниз – и зажмурилась, чтобы не видеть лиловые кровоподтёки на искусанной шее, язык и зубы сквозь рваную запёкшуюся дыру в щеке.

Господи боже правый. Да как же это. Как же так.

А потом Марысь открыл глаза, мутные от боли.

- А, - хрипло сказал он. – Надо же… явилась. И ста лет не п…рошло.

- Ч-что? – только и смогла выговорить Яся.

- А то! – он закашлялся, шипя, втянул воздух сквозь зубы. – Тебя… сколько ждать-то?! Нет, тебе-то, п-понятно… торопиться… н-некуда…

Ему было очевидно сложно говорить, но Марысь не умолкал.

- Ты подумала… обо мне хоть раз? Что всё бы уже могло кончиться… час, д…ва часа назад?.. И мне не пришлось бы… не… пришлось…

Яся всхлипнула.

- П-прости! Я… я… это так т-трудно…

Марысь рассмеялся, и этот звук был страшнее воя Сучьей матери.

- Трудно?! Тебе трудно?!..

Внезапным усилием он рывком сел на кровати. Свесил с края босые ноги.

- Знаешь что? Хватит. Пришла, посмотрела? Ну и всё.

Яся слишком поздно поняла, что дед Микко оставил своё ружьё стоять у изголовья.

Она не успела даже шевельнуться.

В последнем порыве сил Марысь схватил ружьё здоровой рукой. Наставил дуло себе в лицо, нащупал большим пальцем ноги спусковой крючок.

Мир оглох.

В высоко и тонко звенящей тишине безголовое тело упало назад, спиной на стену. Всё, что только что было Марысем – её другом Марысем – медленными вязкими каплями стекало с перепачканных досок. Брызги разлетелись по всему дому. Они были у Яси в глазах, в волосах, на губах, и, когда она смогла вдохнуть, первым, что она почувствовала, был их железный, солёный вкус.

Ничего не видя, она ощупью ткнулась в дверь, запнулась за порог, вывалилась на крыльцо. Кинулась вперёд, шатаясь, влетела в колючие объятия кустов. Её вырвало, так отчаянно, словно тело старалось исторгнуть из себя сердце и душу, очиститься от памяти и остаться сухим и пустым. Яся давилась рыданиями, захлёбывалась и кашляла, и когда поток иссяк, на мгновение ей показалось, что всё, на что ей ещё хватит сил – это упасть в землю лицом и умереть тоже. Она ухватилась за ветку шиповника, пропарывая ладонь, но устояла. Вытерла лицо, размазывая по нему слёзы, сопли и кровь – свою и чужую, и побрела назад. Кусты не хотели её пускать, хватали за руки, шепча утешения, но Яся не слушала.

Дом бабНюты стоял перед ней мёртвым, глядя в никуда покосившимися рамами без стёкол. Ступеньки крыльца потонули в траве и мху.

Ничего ещё не понимая, Яся постучала в дверь. Незапертая, та приоткрылась со скрипом, похожим на стон.

Внутри не было ничего, кроме темноты.

Ступая, как лунатик, Яся сходила на край посёлка к деду Микко. Крыша его дома обвалилась; на её остатках росли тоненькие юные берёзки.

Яся развернулась и пошла сквозь заросли во внешний мир, давя не успевших убраться с дороги лягушек.

Землю укрыли млечные сумерки питерской белой ночи, и в городе за пустырём зажигались огни.

Пока Яся медленно шла к ним, пошёл снег. Она подставила ладони, и снежинки ложились на них, не тая. Они не были холодными – скорее, похожи на тонкие хлопья пластика. Яся подняла голову: половина неба была на месте, а вместо второй зияла рваная рана. Ошмётки небесной тверди свисали с крыш многоэтажек, облака запеклись на окнах веерами брызг.

Она переступила границу города, и её встретил обычный, нормальный летний вечер. Пластмассовый снег кружил вокруг фонарей, следящих за Ясей взглядом; люди без лиц спешили куда-то по своим делам. Мимо проехала маршрутка без водителя, полная народа. Девушка в форме Пятёрочки, ругаясь, отдирала от витрины присоски ветвистых грибов. Ребёнок в радостном волнении рассказывал матери про свой день в школе, крепко уцепившись за её руку окровавленной ладошкой.

Светофор на перекрёстке решил стать маяком – обе лампы горели одновременно ярким белым светом, словно прожекторы, – и Яся в нерешительности остановилась, не зная, можно ли ей перейти. Рядом с ней встала женщина в аккуратном старомодном костюме. Она доверительно наклонилась к Ясе и прошептала:

- Дальше не ходи, там – лёд!

Тут светофор, мигнув, заискрил и погас, и женщина зашагала через дорогу. Мопс в милом свитерке, которого она вела на шлейке, дружески хрюкнул Ясе на прощание. У него не было глаз, зато зубы в воронкообразной пасти ряд за рядом уходили куда-то в невообразимые глубины.

Никакого льда по пути в свой подъезд Яся не встретила.

На лифт была очередь – как будто все жильцы решили вернуться домой в одно и то же время. Яся встала в конец. Там, впереди, синхронно прибыли обе кабины – обычная и грузовая; люди набились в них, и двери закрылись. Маленький экранчик наверху так и показывал первый этаж. Через минуту двери разъехались снова, и людей внутри уже не было. На их место тут же принялись загружаться новые.

Яся решила не ждать и пошла вверх по лестнице.

У дверей своей квартиры она поняла, что понятия не имеет, когда и куда пропали её ключи, но их точно не может быть в кармане ватных штанов бабНюты. Машинально попробовала ручку и поняла, что дверь не заперта.

Внутри всё было так же, как в день и час, когда она уходила. В открытые окна намело фальшивого снега – он серым, пушистым слоем лежал на незаправленной кровати, плавал в недопитой кружке с чаем. Где-то около горизонта, за крышами, антеннами и красными звёздами заградительных огней, рыбьей костью торчал обглоданный остов заброшенного Лахта-центра.

За стеной завыл соседский пёс. Может быть, он хотел гулять, или есть, или ему было одиноко, но Яся вдруг отчётливо услышала, что его устами где-то там, глубоко, глубже, чем корни самых старых домов, намертво зажатая в обломках двух покорёженных, переломанных миров, воет Сучья мать.

Яся села на пол и завыла вместе с ней.

Источник: mrakopedia.net
----
— Итак, вы хотите оплатить размещение на год вперед? — продажница в брючном костюме открыла проспект на нужной странице. — А родственник себя обслуживает? Если он неходячий, цена, конечно же, будет выше…

— Ходячий-ходячий, — заверила Маша, с торчащими зубами блондинка.

— Тогда подходит программа «Круглогодичная», на ней вы экономите до сорока процентов в сутки, всего сто сорок девять тысяч рублей.

— Маш, дорого выходит! — пожаловался Машин супруг, рано начавший лысеть одутловатый мужчина.

— Нормально! Не жадничай. Ты посчитай, Володь, выходит всего четыреста в сутки.

— Хорошо, — крякнул Владимир, — Берем. Не везти же его обратно.

— Именно! — обрадовалась продажница, — Как зовут пациента?

— Демьян Григорьевич Климов, тридцать первого года рождения, — оттарабанила Маша.

— Ого! Ваш дедушка прошел войну?

— Ему всего четырнадцать было. Да, партизанил помаленьку. Он сам с Беларуси, из-под Хатыни, вы понимаете…

Все трое скорбно примолкли, точно отдавая дань уважения погибшим.

— Так, а чем у нас болеет Демьян Григорьевич? Артрит, деменция, сердечно-сосудистые, катаракта, диабет? — пухлая ручка хищно нацелилась на многочисленные графы в бланке.

— Да знаете, ничем. Артрит, конечно, возраст, сами понимаете. Передвигается с трудом, но в коляску нипочем не хочет. Зубы до сих пор свои, представляете?

— Ничего себе, у меня-то вон, видите, о, — продажница оттянула пальцем губу, демонстрируя золотые коронки. — Скажите, почему вы решили привезти Демьяна Григорьевича в центр «Долголетие»?

— Как бы... — Маша замялась. — В общем, прадедушку мама привезла из глухой деревни. Сама жила в однушке, вот и разместила у нас. Потом мама… — раздался натужный всхлип. — Мама умерла, а нам остался эдакий подарочек.

— Соболезную. Возникли проблемы с взаимопониманием?

— Ну… Дело в том, что дедушка — колдун, — в ответ на недоуменный взгляд собеседницы Маша усмехнулась — мол, сами все понимаете. — Или знахарь. К нему люди обращались — у кого скотина мрет, кто разродиться не может, кто замуж выйти — он помогал. Даже с райцентра ездили и из Минска… Шарлатанствовал помаленьку. А как его в город перевезли — совсем с цепи сорвался. Говорит, грязное здесь все, криксы из мусоропровода завывают, упыри кошек уличных жрут, совсем запустили…

— Угу, — кивала продажница, делая заметки в бланке. — И что, буянить начал?

— Не буянить, но… Володь, ну что ты молчишь, расскажи! — ткнула Маша мужа. Тот, будто очнувшись от глубокого сна, проморгался, откашлялся и заговорил:

— Да тут рассказывать нечего. Ну, таскает домой всякий хлам, талисманы из веток и шишек делает — вся квартира в этом гербарии. Орет постоянно, что мы то домового не уважили, то, понимаешь, мусор на ночь глядя вынесли — хобыря якобы прикармливаем. А что она рыбу чистила и на всю квартиру шмон идет — это ему ничего…

— Это все?

— Если бы… — протянула Маша. — Последней каплей… Представляете, ночью не спалось, я встала, а он стоит над колыбелькой Коленьки со свечой и шепчет что-то. И воск-то, воск — прямо в кроватку капает! Ясно дело, что здесь только дом престарелых…

— Извините! — с неожиданным нажимом воспротивилась продажница. — У нас не дом престарелых. «Долголетие» — престижный реабилитационный центр на базе санатория для лечения суставов. Я понимаю, что говорят о домах престарелых, вы наверняка думаете, что у нас здесь вонь, антисанитария...

— Нет-нет, ни в коем разе!

— Вы посмотрите сами — у нас обширная лесопарковая зона для прогулок, хвойный лес. Вдохните, вдохните! — под напором этой приземистой женщины чета Симахиных послушно засопела. — Чувствуете? То-то ж. Современное оборудование, меблированные апартаменты, круглосуточное наблюдение, четырехразовое питание, сотрудники строго с профильным образованием, никаких дилетантов!

— Мы верим-верим, извините, просто… Стереотип такой, что отправлять родственника в дом престарелых — это…

— Правильное и мудрое решение, — продолжила за клиентов продажница. - Вы избавитесь от лишних хлопот, а ваш дедушка получит квалифицированную медицинскую помощь, уход и обслуживание. И трудности быта перестанут отравлять радость общения с пожилым родственником. А наш главврач... Александр Семенович, между прочим — видный специалист в геронтологии и ревматологии в частности! Какие препараты принимает ваш дедушка?

— Да… Собственно, никакие, — Маша растерянно переглянулась с мужем. — Он сам какими-то травками-корешками лечится, чаи заваривает.

— Ох уж эти знахари! — по-доброму усмехнулась продажница, — Ничего, схему лечения мы подберем.


* * *

Демьян Григорьевич не любил, когда его называли по имени-отчеству. Лучше просто «Демьян», на худой конец «Дед Демьян». Но после переезда в город все почему-то принялись поминать его батюшку. Тот за свою жизнь только тем и отличился, что спьяну поколотил мамашу Демьяна, а после повесился на осиновой балке в погребе. Его-то Демьян и увидел первым — неупокойник страшно хрипел, пучил глаза, шевелил синим вывалившимся языком и раскачивался на веревке, пытаясь схватить сына. И вот опять:

— Демьян Григорьевич, вы присаживайтесь, и мы мигом вас докатим! — неестественно ласково проворковала санитарка, тыкая его под колени сиденьем инвалидной коляски.

— Сам дойду, чай, ня калечный! — резко каркнул он и зашагал к главному корпусу. Белый, украшенный потрескавшейся лепниной, тот напомнил ему Дом Культуры в родном райцентре. Опирался старик на грубо обтесанную осиновую трость, покрытую черной вязью сложных узоров — шишковатая кисть дрожала от напряжения, шаги давались с трудом, но это всяко лучше, чем ехать как убогому в коляске.

— А попрощаться? — виновато протянули родственники, застывшие у занюханной «Вольво».

— Попрощалися! — буркнул старик, и, не оборачиваясь, ускорил шаг, насколько позволяли больные суставы.

На входе в здание его, разведя руки в стороны, встречал тучный мужчина лет пятидесяти на вид, в белом халате и в очках с крошечными линзами, всем видом походивший на мультяшного крота.

— Здравствуйте, Демьян Григорьевич! — с театральной зычностью поприветствовал его «крот», протянул руку. — Добро пожаловать в ваши хоромы!

— Здоровее бывали, здоровее бачили, — скрипнул Демьян, пожимая мягкую, будто тесто, ладонь.

— Ух, ну и хватка! Сразу видно — руками работали!

— А вы животом, мабыць?

— Аха-ха-ха-ха! Отличное чувство юмора! А я буду Александр Семенович Варженевский, главврач и директор сего почтенного заведения! С самого дня основания, между прочим, здесь. Еще при Брежневе практику проходил.

— А я при Сталине таксама… практику.

— Эх-хе-хе! — Александр Семенович будто еще никогда в жизни не встречал такого искрометного шутника. — Ой, уморили, Демьян Григорьевич…

— Кали ласка, просто Демьян.

— Как скажете… Позвольте мне, Демьян Гр… Демьян-с, так вот, по-дворянски, позвольте провести для Вас экскурсию и показать, где тут у нас что. Вы своим ходом? Не прикажете ли подать транспорт? — «крот» кивнул на очередную коляску — та стояла рядом со входом.

— Я мабыць кости разомну.

— Это по адресу!

Аристократические замашки главврача удачно сочетались с антуражем центра «Долголетие» — здание чем-то походило на помещичью усадьбу, которую в советское время ободрали до штукатурки и набили немощными стариками. Пахло, на удивление, недурно — лавандовым мылом и антисептиками.

— Обратите внимание, совершенно безбарьерная среда — никаких дверей, порогов и лестниц! Если устали — вот, пожалуйста, коридоры оборудованы перилами. Все для удобства. Здесь у нас дежурит медсестра, Анна Павловна, прошу любить и жаловать!

На громогласную презентацию из-за двери выплыла похожая на белугу женщина, выдавила «Здрас-с-сте» и вернулась восвояси.

— Тут выход во внутренний дворик, там беседка, фонтан, дорожки, даже поле для крикета.

— Для чаго?

— Не забивайте голову. Партнера по игре в нашем заведеньице отыскать бывает непросто. Ну да, прошу за мной, на третий этаж.

С услужливым «динь» распахнулись двери лифта. Демьян взглянул в кабину, окинул взглядом зеркало от пола до потолка, перечерченное посередине перилами и, как-то изменившись в лице, проворчал:

— Я, мабыць, пешком пройдуся. Чай, ноги ишшо не отсохли.

— Ну вы, Демьян Григорич, кремень! — покачал головой главврач. — Давайте и я разомнусь с вами за компанию.

Каждая ступенька давалась с немалым трудом. Колени разве что не скрипели. Нависнув над лестницей, старик с трудом преодолевал пролет за пролетом, сопровождая подъем хриплым свистом из легких. Варженевский все порывался помочь, но Демьян отпихивал его тестообразные ручонки.

Добравшись до третьего этажа, старик, изможденный, привалился к стенке. Тут же под колени его толкнуло сиденье коляски. Он было воспротивился, но рыхлая, слегка влажная, рука опустилась на плечо, удержала.

— Будет-будет. Устали, поди. Давайте я вас покатаю. Тросточку вашу позвольте…

— Не чапай! — громко приказал Демьян, и его голос заметался по длинному пустому коридору. Грубо обтесанную осину он прижал к груди, как младенца.

— Как скажете, уважаемый, я ее только переложить хотел…

На третьем этаже находились жилые помещения. К сильному, уже навязчивому запаху лавандового мыла примешивались нотки многократно замытых человеческих нечистот. Большинство дверей были закрыты, некоторые — наоборот, распахнуты настежь, демонстрируя упакованные в полиэтилен белоснежные кровати.

— Тут у нас располагаются нумера, — не прекращал разглагольствовать главврач, пыхтя и толкая коляску.

В одном из дверных проемов Демьян заметил движение, приподнялся рассмотреть. Пахнуло свежим дерьмом. Санитар, менявший подгузник еще молодому, в общем-то, деду, брезгливо морщился. Вдруг, будто почувствовав взгляд Демьяна, резко рванулся к проходу и захлопнул дверь.

— Любопытной Варваре… — усмехнулся Варженевский. — Ревматоидный паралич. Полное поражение суставов. Страшное горе для семьи, конечно… Ну, да пойдемте, я Вас все же провожу в номерулю!

Комнатка оказалась чистой и уютной.

— Вот, Демьян Григорьевич… Ах, прошу прощения, Демьян! Ваше пристанище. Тут вот тревожная кнопка у кровати — на всякий не дай Бог, — тут пульт от телевизора. А вид какой из окна — сплошные деревья, на сколько глаз хватает! Туалет, душевая. Кафель специальный, не подскользнетесь. Вещи ваши уже доставили, — слово «вещи» было слишком большим и обширным для заношенной спортивной сумки и сваленных сверху грубо выполненных деревянных фигурок. Варженевский окинул их взглядом, подошел, занес руку. — Разрешите?

И, не дождавшись ответа, взял одну — черную от копоти. Суровый старик держал в руках копье и кубок, скалился злобно. Другая, из выбеленного дерева изображала простоволосую бабу с серпом.

— По дереву вырезаю, — узловатая рука Демьяна тактично забрала идолов.

— Это удачно! У нас как раз есть кружок рукоделия, правда, Елизавета Сергеевна приезжает раз в месяц — маловато желающих…

— Дозвольте таперича… — старик выразительно кивнул на свои вещи.

— Разумеется, уже ухожу, отдыхайте, — главврач слегка поклонился и принялся отступать бочком к двери — на его тучную фигуру комната рассчитана не была. Демьян уже было принялся распаковывать сумку, как вдруг откуда-то из-за спины раздался тихий топот крошечных ножек — будто бежала крыса. Крыса в маленьких сапожках.

— Вы это слышали? — испуганно спросил Варженевский, застыв у двери.

— Слыхал, чай не глухой. Это вы ногтями по косяку стукали.

— Прекрасно. Извините за эту маленькую проверку, просто коллеги передали… Все, не смею более мешать. Отдыхайте.

Первым делом дед Демьян тщательно осмотрел комнату. Та оказалась стерильна до болезненности — никаких запахов, кроме лавандового мыла. Ни пыли, ни даже завалящего паучка.

— Недобро, без хозяина хата, — крякал дед Демьян, расставляя идолов у изголовья кровати.

На ужин подали оладьи, политые клейким сиропом, и чай. Чай привычно пованивал тряпками, а сироп оказался приторно-сладким, пришлось счистить ложкой. Таблетки «чтоб спалось крепче» Демьян спустил в унитаз. За окном темнело. Вяло шумело хвойное море, по-городскому перекаркивались вороны у мусорных контейнеров.

Почистив зубы казенной, пластиковой щеткой, Демьян сполоснул лицо, подмышки и пах, сдернул покрывало с постели и улегся на белоснежную простыню. Сон не шел. Терзали обида на внучку и ее безвольного муженька и тоска по родной деревне, густому подлеску, грибам, малине и долгим прогулкам по ночной чаще. Тревога нарастала, копошась под ребрами, давила на легкие, заставляла сердце заходиться в тахикардическом танце. Тени под потолком сгущались, формировались в хищные крючья и кожистые крылья. В голове сменялись картинки одна гаже другой: полные мертвецов хатынские овраги, младенчик с пробитой головой, высокие белобрысые дьяволы в черной форме…

— Вона ты где!

Жупка прятался за плоским телевизором на стене. Скрюченный, серый, размером с кролика, он просвечивал в лунном свете. В круглой дырке на месте лица растерянно перекатывалась горстка глаз. Демьян набрал воздуха в грудь и затараторил:

— Чернобога псы стерегут врата,

Мост меж Навью и Явью,

Придите, псы, за ночную хмарью,

За убёгшей тварью…

Договорить он не успел. Жупел тоненько запищал, с чмоканьем исчезая в стене. Малышу, конечно, было невдомек, что старик блефовал, и ни собачьей шерсти, ни сушеной калины у него не было. Жупка еще вернется, попробовать сны Демьяна на зуб, но ближайшие две недели можно было не беспокоиться.

Старика потряхивало — привыкнуть к столкновениям с теми, кто просачивается в наш мир из Нави, нельзя ни после десятка, ни после сотни таких встреч. Вынув из сумки маленькую таблетницу, Демьян зачерпнул темный комочек из сушеных пустырника и валерианы, закинул под язык и лег в постель. Уже засыпая, он слышал какой-то странный хруст, точно кто шею разминает, хотел было глянуть, но провалился в душный сон без сновидений.

Наутро страшно ныло левое колено. При попытке согнуть ногу боль растеклась кислотой по всему позвоночнику. Закатав штанину казенной пижамы, Демьян удивленно вскинул седые кустистые брови — и где он успел так садануться? Лиловый синяк расплывался на всю коленную чашечку, нога распухла и ощущалась чужой, будто деревянной.

На утреннем осмотре Варженевский аж присвистнул.

— Э-э-э, батенька! Да у вас гонартроз, батенька! — он почмокал пухлыми губами, смакуя страшное слово. — Да, гонартроз. Пропишем лечебную физкультуру и электростимуляцию. Заодно ибупрофен недурно бы для снятия болей. С него, конечно, в сон клонит, но и вы, считай, на каникулах, заодно отоспитесь. Наташенька, запишете?

Дебелая медсестра что-то лениво черканула в блокноте.

— А еще, Демьян Гри… А еще бы выдать вам ортопедические тапочки взамен этих… лаптей.

— А як жеж я на вулицу у тапочках-то?

— А зачем? Вы посмотрите, какая холодрыга — ветер, тучи, дождь скоро пойдет. Осень обещает быть сырой. Будут ныть суставы…

Действительно, небо налилось угрожающим темно-лиловым, в цвет синяка на колене. Деревья качало из стороны в сторону, точно через рощу пробиралось что-то громадное и неуклюжее.

— Я бы, конечно, посоветовал вам пересесть на коляску… — Демьян тут же замотал головой, — Ну, тогда тросточку вам подать?

— Нэ трэба! Сам возьму.

— Как скажете. Физиотерапию я поставлю в расписание, а вот с лечебной физкультурой придется обождать — специалист приезжает раз в месяц. У нас, к сожалению, большинство пациентов стационарные, спрос, как понимаете, невысокий…

— Я сам разомнуся, — махнул рукой Демьян, желая поскорее избавиться от навязчивого присутствия этого громкого и болтливого толстяка.

— Вот и славненько. Как спали на новом месте?

— Як младенец, — соврал Демьян. Перед глазами некстати встала картинка с детскими костями, запорошенными жирным черным пеплом.

Не зная, чем себя занять, Демьян расхаживал по своей нарочито дружелюбной, выкрашенной в пастельные тона тюрьме, пытаясь разработать колено. Нога никак не сгибалась. Старик осторожно заносил ее над ламинатом и так же медленно опускал, перемещая едва на пару сантиметров. В очередной раз отняв подошву тапочка от пола, он хотел поднять ее выше — всего чуть-чуть, для проверки — но страх испытать вновь ощущение, как кости трутся друг об друга, остановил на полпути. Демьян горько усмехнулся — когда-то он, тринадцатилетний пацан, пробирался в захваченные немцами деревни, воровал кур и даже резал глотки, рискуя в любой момент повиснуть в петле с табличкой «Я — партизан» на груди, а теперь боится согнуть ногу в колене. На глазах выступили слезы, он сцепил зубы, дернул изо всех сил ногой вверх, точно отвешивая кому-то пинка. В колене будто взорвался пиропатрон, дыхание сперло. Едва не упав, он схватился за перила и долго не мог отдышаться. Где-то на грани слышимости раздалось хриплое задушенное хихиканье, и Демьян еле удержался, чтобы не пнуть прочь собственную трость.

Отдышавшись, он побрёл дальше по этажу. На пути ему встречались редкие старички — еле передвигающиеся, буквально лежащие на своих ходунках, они уныло переставляли одеревенелые конечности, направляясь по одному им известному маршруту. Не без удивления Демьян отметил точно такие же, как у него, припухлости и гематомы на локтях и коленях. В одном из коридоров в него едва не врезался дюжий санитар с обезьяньим лицом, он толкал перед собой инвалидную коляску с иссохшей, похожей на куклу старушкой. Ту потряхивало в кресле, в остальном же она оставалась неподвижна. Санитар так спешил, что Демьян едва успел заметить уже знакомые вспухшие синяки на локтях пациентки.

Обед был далеко не королевский — сухой как песок творог, рыбная котлета с крахмалистым пюре, жидкий суп и несладкий компот. В отдельном стаканчике как и в прошлый раз, лежали таблетки.

— Там ибупрофен и успокоительное, чтоб спалось покрепче! — бросила разносчица.

— Дякую, — ответил Демьян, но женщина уже ушла. Поковыряв без аппетита творог, он вновь выкинул содержимое стаканчика в надколотый унитаз.

Попытки уснуть ничего не давали. За окном бушевала гроза, рокотала, стучала по карнизам крысиными коготками, раскачивала деревья до натужного треска. Ни примитивная молитва «Кот-баюн, приходи, сон скорее наведи», ни валериана с пустырником делу не помогали. Демьян слепо сверлил потолок, думая о своем. За стеной раздались тягучие стоны, кто-то прошагал тяжелой поступью по коридору — наверное, санитар. Стоны умолкли.

Не так себе Демьян представлял старость. Большой хутор, бегающие по двору внуки и правнуки, сыновья, невестки, и спокойная тихая смерть в собственной постели. Что теперь толку корить себя, мол, ховаться надо было со свечкой? Отец всегда говорил — «Что сотворишь — не воротишь», и сам стал иллюстрацией своим словам — вон он, в трости осиновой заперт.

До девяти лет Демьян не знал покоя. Пока остальные мальчишки беззаботно играли в реке, он и подходить к воде боялся: видел торчащую из неё шишковатую голову хозяина омутов — и действительно, в том месте потонуло немало сорванцов. Не понимал, как набирать воду из колодца, коли вспухшая склизкая тварь у него на глазах плевала ядовито-желтой слюной в ведро, стоило его опустить. Не хватало духу выбежать в поле в знойный полдень — сразу было видно, что баба в белом кружащаяся средь колосьев не петушков сахарных раздает.

Так бы и прослыл Демьян деревенским дурачком, что «видит всякое», если бы не бабка Ефросинья из соседней деревни. Жили они с матерью небогато — вдова так и не решилась сызнова сойтись с мужиком, а потому тянула лямку за двоих. Как-то раз захворала у них корова — кормилица единственная. Брюхо раздулось; бедняга мычит, мучается, жидким ходит, глаза больные, затуманенные. Тогда Демьян по наказу матери побежал к бабке Ефросинье — та была то ли фельдшером, то ли повитухой, а, может, просто баба знающая, но среди местных ее считали ведьмой.

Попросил Демьян хромую старуху о помощи, та схватила клюку, оперлась на посыльного и заковыляла. Демьяна в коровник с собой взяла — в подмогу. Ефросинья подняла хвост скотине, мальчишке наказала держать, чтоб не брыкалась. Раздвинула коровье нутро, а оттуда на Демьяна чей-то глаз с куриное яйцо как зыркнет — так мальчонка в навоз и повалился. Спросила тогда бабка строго:

— Нешто бачил его?

Рассказал тогда Демьян все — про колодезное чудище, про хозяина омутов, про повешенного батьку, что в подвале болтается и норовит незваного гостя с лестницы спустить. Бабка Ефросинья выслушала, а на следующий день заявила маменьке, мол, забирает парня на год, на обучение. Мамка, конечно, в слезы, но Ефросинье перечить никто не смел. Через год Демьян вернулся домой, взял первым делом топор и, наговаривая заветные слова, срубил балку в погребе. После обстругал ее рубанком, нанес тайные символы и сделал себе палку, по болотам ходить… А уже через год пришли немцы.

В комнату тоже кто-то пришел. Это старик почувствовал не по дуновению воздуха, не по шуму, не по теням — изменилось что-то в самой структуре пространства. Казалось, будто и буря за окном, и санитары за дверью — все растворилось, оставив его наедине с неведомым кошмаром.

Откинулась крышка вентиляции, чуть погодя звякнула, закрываясь. Что-то большое бесцеремонно вползло в палату. Демьян обмер, одной рукой подтянул к себе трость. Если не шевелишься — может и не заметит. Кто знает, что за шатун тут бродит — место скорбное, грязное, переполненное смертями и болезнями, мало ли, что могло завестись.

А меж тем нечто ползло по потолку, бросая длинные угловатые тени, напоминающие паучьи лапы. Шуршало по штукатурке, волочилось. Качнулась люстра, задетая ночным гостем. Демьян набрал воздуха в грудь, сжал челюсти, глаза сощурил — иногда если чего увидишь ненароком, прежним уж не станешь.

«Ну, если подползет, я его тростью-то ка-а-ак...»

Подползло. И понял старик — не будет он злить это коленчатое, узловатое создание. Не просвечивал потолок через торчащие ребра, не проходило длинное тело через люстру — все оно здесь, и духом и плотью.

Тварь с хрустом крутила головой, выбирая точку для атаки. Нацелилась, выстрелила на всю длину своей костистой шеи с тонким гребнем позвонков. Существо двигалось с хрустом, какой бывает, когда разминаешь костяшки пальцев. Пальцы и правда были везде — они покрывали морду создания целиком, раскрываясь, точно пасть. Грязные, кривые ногти с траурной каймой, сбитые костяшки, струпья и язвы.

Скованный ужасом, Демьян следил, как существо присасывается в поцелуе к его обнаженному локтю, и по руке разливается прохладное, почти приятное онемение. В какой-то момент создание даже показалось ему милым — желтые, рассыпанные по морде глазки, круглый серый череп, детские пальчики на месте зубов… Да и сосал он локоть Демьяна точно младенец сиську. Почему-то вдруг захотелось откинуться на подушку, прикрыть глаза и прижать нечто к груди, поглаживая по гребнистой спинке...

— Ах ты, собака!

Старик прикусил кончик языка; вкус крови отрезвил, прогнал тягучий морок. Трость тяжело опустилась на круглую серую голову, заставив тварь упасть с потолка на кровать. Демьян в панике засучил ногами, пытаясь сбросить неведомое чудище, но лишь сильнее запутывался в одеяле. Навязчивые пальчики тыкались со всех сторон, проникали под кожу беспрепятственно, словно в масло, зарывались под ребра и в позвоночник. Пузырчатое похрупывание накрывало со всех сторон, и было уже не различить, где трещат конечности навьего отродья, а где его, Демьяна, кости. Поняв, что если сейчас ничего не предпринять, тварь сожрет его целиком, старик принялся нараспев молиться:

— Морена-Марица, снежная птица,

Лютая вьюга, белая пурга,

Кошная мати, стани во хладе…

Демьян почувствовал, как тварь навалилась ему на горло, мерзкие пальчики царапали зазубренными ногтями лицо, но нужно было говорить дальше:

— Снегами облачися, во нощи величайся,

Дозволь ныне тя величати,

Не расточати, а собирати,

Приди дорогами белыми,

Приди зелеными елями…

Обмотав длинную шею вокруг горла Демьяна, ночной гость затянул петлю, но последние слова успели вырваться натужным хрипом:

— Приди матушка,

Возьми платушку,

Сроку дай, сейчас не забирай…

Сверкнула молния за окном, вспышка озарила комнату. Едва угадывающаяся белая фигура, бликом возникла из идола, взмахнула серпом, разрезая объятия Демьяна и хищного создания. Взглянула на старика пустыми черными глазницами и растворилась в ночи. Уродец корчился на полу, перебирал в воздухе конечностями, как ребенок в истерике. Извернулся, подпрыгнул, встал не то на руки, не то на ноги, уставился мелким виноградом глаз на Демьяна. Тот уже стоял на кровати, выставив перед собой трость на манер шпаги.

— Ну, сука, ишшо хошь?

«Ишшо» тварь не хотела. Хрустнула обиженно, сороканожкой взобралась по стене и нырнула обратно в вентиляцию. Звякнула решетка. Обессиленный, старик упал на кровать. Дыхание долго не могло успокоиться. Даже три цветка боярышника не унимали зашедшееся точно в припадке сердце. Мир располовинило — разделило на темную палату дома престарелых и первозданную, незыблемую черноту — из коей появимся, в которую вернемся. Забрала матушка-Мара свою плату. Подойдя к зеркалу в туалете, Демьян с тоской уставился на медленно тускнеющий глаз. Зрачок, оставшийся без контроля хозяина, все норовил утечь куда-то под веко.

Остаток ночи старик проворочался без сна, пытаясь привыкнуть к потере и ломая голову: как так, в доме престарелых — не в грязном бомжатнике, не в лесу, не в болоте, не на дне озера — самый настоящий воплотившийся навий? Не жупел, что нагоняет кошмарные сны, не вредный анчутка, что пакостит по мелочам, не злобная обдериха и даже не ночница! Нет, речь шла о самом настоящем телесном упыре! Вроде тех, что когда-то повадились ковыряться в хатынских оврагах, выискивая себе кусочек погнилее да послаще. Только этот предпочитал живых.

На утреннем осмотре главврач не присутствовал. Медсестра покачала головой, разглядывая синяк:

— Что же вы так, аккуратней надо…

Принесла мазь с бадягой, щедро нанесла на негнущуюся руку. Застывший серый глаз заметила не сразу, а увидев, долго вздыхала и всплескивала руками:

— Ну как же так-то, Демьян Григорьевич? Что я теперь Александру Семеновичу скажу? Выпишем окулиста из города, приедет, осмотрит…

Демьян едва замечал хлопочущую медсестру, думая о своем и невпопад кивая. Окулист ему, конечно, уже не поможет — если уж Мара что забирает, так насовсем. Раньше откупался курами и кроликами, но если уж оказался одной ногой на Калиновом мосту — не поторгуешься, чай, не на рынке.

Новая прогулка по центру «Долголетие» превратилась для Демьяна Григорьевича в настоящее расследование. Постукивая тростью и старательно переставляя неподвижную ногу, он вглядывался единственным зрячим глазом в лица своих товарищей по несчастью и находил клейма упыря на локтях, коленях и щиколотках.

Знахарством и костоправством Демьян когда-то тоже не брезговал и теперь опытным взглядом подмечал — у одной старушки позвоночник «склеился», и кожа на спине свисала складками, у другого — немощного деда в коляске — и вовсе обвисали и нос, и уши, лишившиеся хрящевой ткани. Все указывало на то, что упырь невозбранно доит целый центр, присасываясь к старикам, что благодарно принимали снотворное и успокоительное от вечерней санитарки. Ясно дело, откуда он тут такой. Суставы, артриты, артрозы и ревматизмы лечили, а болезнь — куда ей деться? Закон сохранения энергии, он и для Нави закон. Копилось-копилось, да и выплеснулось, как до краю набралось.

Можно было, конечно, оставить все как есть. Найти телефон, позвонить родне, попросить перевести в другое заведение. Вспомнились пулеметные очереди, что косили людей над оврагом, скрип веревки, отягощенной тяжелым зловонным грузом, грубые лающие слова на чужом языке…

«Дудки! От немца ня бёг, а тут стрекача задать удумал? Нет ужо! Ишшо повоюем!»

Вернувшись в комнату, Демьян принялся рыться в сумке, выбрасывая вещи на пол — так и не удосужился разложить по шкафам. Летели в сторону носки, трусы, какие-то треники, майки… Есть! С сожалением старик оглядел едва ношеный свитер с ёлочками — дочка покойная подарила, сама связала. Вздохнув, он потянул за ползущую петлю, распуская рукав...

Когда Демьян закончил, на полу покоилась горка темно-зеленой пряжи. Тусклое солнце за окном, стыдливо прикрываясь тучами, приближалось к горизонту. Нужно было торопиться. Быстро смотав пряжу в клубок, старик достал из сумки лезвие «Спутник» и надрезал запястье. Закапала темная кровь, впитываясь в клубок. Сухие губы нараспев шептали:

— Вейся, нить,

Да лейся песня,

Покажи, Чур,

Где тропка чудесна,

Где навья дорожка,

Где не шмыгнет

Ни мошка, ни кошка…

Набухнув от крови, клубок подпрыгнул на ладони, упал на пол, покатился под стол, оставляя багровый след. Там крутанулся и направился вверх по стене. Ткнулся в решетку вентиляции, раз-другой, разочарованно шлепнулся обратно на стол.

— Э-э-э, не, брат. Давай-ка иную дорожку шукай, в эту дырку я не улезу.

Клубок недовольно крутанулся, и заскользил по коридору, издали напоминая раненого зверька, что волочит за собой внутренности.

Быстро отыскав в сумке крошечный уголёк, Демьян зажал его в кулаке и поспешил за путеводной нитью. Клубок резво скакал по лестнице, старик как мог шагал следом, пересчитывая ступени тростью. Нога то и дело отзывалась перехватывающей дыхание болью. Левая рука вела себя не лучше, то и дело замыкая, да так, что Демьян чувствовал, как лучевая кость трется о плечевую. Изношенное сердце заходилось в припадке, легкие выплевывали влажные хрипы.

Миновав первый этаж, клубок покатился куда-то ниже, в подвал. Демьян последовал было за ним, но чья-то рука мягко опустилась на плечо, останавливая старика.

— Демьян Григор… Простите, все никак не привыкну. Вы мне в отцы годитесь, а я фамильярничаю, — Варженевский глупо хихикнул. — А чего вы на ночь глядя по лестницам скачете?

Старик, скрипнув зубами, развернулся к прилипчивому главврачу. Тот охнул и прижал ладонь к губам.

— Охохонюшки, я-то думал, Анна Павловна преувеличивает… Нешто катаракта? Или… Подождите, может, роговица повреждена? А, впрочем, что это я? Окулист приедет — разберется. Вы скажите, милейший, может, вам пока таблеточки от давления или укольчик, чтоб спалось лучше? Все что угодно...

— Знаете… — Демьян с сожалением взглянул на перила — клубка и след простыл. — Мне б костыль. Усе ж, трость, это, ведомо, не тое… Железный, коли можно.

— Не знаю, как насчет железного, а вот алюминиевых у нас в достатке. Тросточку я тогда заберу?

— Не чапай. Память это, — тут Демьян был не совсем честен. Помнить такое не очень хотелось.

— Как скажете, тут вот у нас, в кладовой…

Повезло — костыль оказался легкий, трубчатый. В самый раз. А что алюминиевый — то не беда. Твари с той стороны Смородины никакой металл не любят, кроме разве что золота.

— Так вам сподручнее будет. Может, вас проводить в нумер-то? Алеша! — дюжий санитар тут же вынырнул словно из ниоткуда. — Проводишь пациента?

— Дякую, я ужо как-нибудь сам… Лучше вон, подышать выйду, костыль опробую заодно.

— Не простудитесь! — заботливо напутствовал Варженевский.

Демьян вышел на широкое крыльцо, вдохнул влажный лесной воздух. Точно так же пахло в бесконечных родных болотах, где он петлял, путая следы, заманивал немцев в топи, а там натравливал на фашистов оголодавших и озлобленных лесных божеств, что остались без подношений, когда полыхали деревни. «Ведь не боялся же тогда! И сейчас трястись неча!» — настраивал себя Демьян. Куда там! Это покуда он молодой да горячий был, мог и гыргалицу скрутить, и с мавкой до утра в озере плавать, и упырю сердце вынуть, а теперь… Нога не гнется, рука как деревянная, глаз не видит…

С тяжелым вздохом старик окинул взглядом кромку рощи, над которой еще полыхало зарево погибающего заката. Едва не наступил на табличку «По газонам не ходить», нагнулся, кряхтя, сорвал цветочек клевера и спрятал в нагрудный карман.

Ни главврача, ни санитара в коридоре уже не было. Воровато оглянувшись, Демьян спустился в подвал — бурая линия крови на ступеньках вела именно туда. Едва не заплутав в тускло освещенных коридорах, старик коротко свистнул и прошептал:

— Чур-чур, узел свяжи,

Дорогу покажи…

Стоило ему это произнести, как что-то мягкое ткнулось в щиколотку — клубок. Схватив с пола ниточку, он последовал за покатившимся вперед проводником. Тот вскоре остановился у неприметной двери и безжизненно осел, выполнив задачу.

Без ручки, покрытая жестяным листом, дверь была заперта. У косяка зиял свищ замочной скважины. Первым делом Демьян достал из кармана уголек и начертил на двери крест. Подумав немного, добавил линий тут и там. Получилось то, что носили на шевронах и фуражках чудовища в человечьем обличье, что поджигали заживо селян, запирая их в сараях. Добавив по загибу на каждую линию креста, чтобы получились серпы, Демьян удовлетворенно кивнул. Скрутив подошву с костыля, попробовал металл пальцами — остро.

— Ну, с Богом, — выдохнул он бесшумно. Взял цветок клевера, растер в ладони, прижал к двери:

— Не жива и не мертва,

Помогай разрыв-трава,

Разойдись-ка ты на два

Как велят мои слова…

Мир дрогнул, сжался пружиной, а после — распрямился, выплюнув Демьяна в темный, душный подвал, полный шипением и жестяными трубами. Единственным источником света оказалась россыпь желтых глаз в углу. Раздался недовольный то ли писк, то ли хрип, хруст хрящей и суставов, после чего глаза вдруг перескочили на потолок — тварь готовилась атаковать сверху.

Демьян отбросил осиновую трость, поднес уголек к губам и дунул. Тот покраснел, раскалился, выпустил рой белых искр, точно новогодняя шутиха. Взвизгнув, создание замахало руками, сбивая жалящих светлячков с болезненно-серой кожи, не удержалось и шлепнулось на бетонный пол, извиваясь, как придавленная мокрица.

Старик не стал ждать, пока упырь придет в себя. Размахнулся костылем на манер копья, шагнул вперед, едва не закричав от боли, прострелившей колено, и вогнал острый конец прямо под торчащие ребра твари. Та жалобно заверещала на каком-то своем навьем наречии, беспорядочно зашевелились многочисленные пальцы на лице.

— Так-то, паскуда. Не таких утихомиривал! — довольно хмыкнул Демьян. Уголек в пальцах еще слабо тлел, освещая подвал. Бросившись на пол, старик обвел пригвожденную к полу тварь угольным кругом, стараясь не попасть под хлещущие конечности и удары костистого хвоста. Недолго думая, добавил еще две «свастики» на вентиляционные трубы под низким потолком — чтоб наверняка.

— Ну что, говнючонок, пора до дому? — злорадно спросил колдун. Засучил рукава, уселся на пол, положил перед собой уголек — ритуал предстоял долгий. Тварей пекельных убить нельзя — не жили они никогда. Зато домой возвернуть — за милую душу. Чернобог-батюшка не любит, когда слуги егойные в Явь сбегают, да живые души заместо мертвых пытают.

Достав из-за пояса кривого обугленного идола, Демьян поклонился ему в пол, выпрямился и принялся монотонно зачитывать:

— Широка река, крепок мост,

Страшен змий, да псы скоры…

Заслышав эти речи, тварь забилась еще пуще; выбрасывала перед собой длинные тонкие языки, хрустела костистой шеей, царапала бетон, но Демьян был непоколебим. Уголь потух совсем, тьма сгущалась, становилась материальной, ощутимой, липла со всех сторон, точно мокрая собачья шерсть. Создание неистовствовало в кругу, чуя приближение своего повелителя.

— Зорки очи твои,

Остро копье твое,

А беглеца не удержали…

Демьян чувствовал, как дрожит реальность, открывая дорожку в Навь, слышал, как по Калиновому мосту стучат чьи-то гигантские железные сапоги.

— Приди, батюшка,

Усмири раба своего,

Забери его в чертоги черные,

Да пустоши зловонные,

Приди, бат…

Звякнул замок. Дверь за спиной распахнулась, ударив старика в спину. Единственный глаз ослепил нестерпимо яркий луч, беспорядочно заплясавший по подвалу. Вдруг направившись куда-то вверх, он с грохотом обрушился на голову Демьяну, и все вновь погрузилось во тьму.

Солоноватая дрянь высохла в горле, заставив старика закашляться. Глаза долго не могли привыкнуть к яркому белому свету. Тот лился из тяжелого фонарика Варженевского. Он смущенно развел руками.

— Вы уж извините, Демьян Григорьевич, что я вас так… по голове. Ну колдун-колдун, признаю, — закивал главврач. — А бизнес-партнера-то моего зачем? Хрящехмыл со мной, знаете ли, с самого открытия.

Демьян попытался дернуться, вскочить на ноги, но едва мог пошевелиться — всего его опутывала холодная окоченевшая плоть. Не сразу он заметил ритмичные сосущие звуки, раздающиеся из-за спины. Словно в подтверждение его догадки шершавые пальчики пощекотали шейный позвонок.

— А вы что думали, Демьян Григорьевич? Вы уж извините, я все же по имени-отчеству, мне так привычнее. Нет, убивать вас никто не собирается, мы же не звери… Да и кто за вас платить тогда будет? Между прочим, парализованный пациент приносит тысячу рублей в сутки. По программе «Тихая гавань», конечно же, меньше — до тридцати процентов экономия! Впрочем, это уже будет интереснее вашим родственникам, а не вам, — махнул рукой главврач. — Эх… Я вот как знал, что с вами будут проблемы! Надо было еще в первую ночь его подослать...

Демьян отчаянно замычал — челюсть и пальцы едва шевелились. Впившийся в спину уродец парализовал его, старик почти мог ощущать, как суставы и хрящи растворяются прямо под кожей, направляясь в желудок ненасытной твари.

— Понарисовали здесь всякого, — сморщился Варженевский. — А еще партизан… Все, допартизанились, Демьян Григорьевич! Будете теперь лежать, кашки жидкие кушать, телевизор смотреть, подгузники пачкать… А трость…

Александр Семенович поднял с пола украшенную символами клюку, взял в обе руки, приметился…

— Трость вам, пожалуй, больше не понадобится.

Демьян хотел было крикнуть «Не чапай!», но промолчал. Да и не смог бы — челюсть не шевелилась.

Варженевский со всей дури саданул тростью по колену. Хрясь! Клюка осталась невредима, а толстяк запрыгал на месте, держась за отбитую ногу.

— Крепкая! — простонал он, растирая колено. — Лучше мы...

Главврач прислонил клюку к стене, наклонил на сорок пять градусов, а сам прыгнул сверху. Раздался треск. Трость, служившая Демьяну много лет, надломилась надвое.

— Вот так! — Варженевский торжествующе поднял обе половинки в воздух, после чего отшвырнул в сторону Демьяна, чьи конечности выкручивались и искажались под неуемным аппетитом навьей твари.

А следом случилось странное. За спиной Варженевского замаячили чьи-то ноги, висящие в воздухе. Точно почувствовав что-то, главврач оглянулся и оказался лицом к лицу с прогнившим висельником. Набухшие, тронутые разложением щеки, вывалившийся язык, закатившиеся глаза. Варженевский завыл по-детски жалобно, но холодные руки прервали звук, сомкнулись на толстой шее, приподняли главврача в воздух. Засучили короткие ножки, слетели очки, раздался хрип, а следом — влажный хруст сломанного кадыка. Безжизненным мешком Варженевский свалился на бетон, выпучив глаза и высунув язык, точно передразнивая мертвеца.

А колдун с тоскливой удовлетворенностью наблюдал за плывущим к нему по воздуху отцу. Пожалуй, впервые в жизни Демьяну не хотелось убегать от своего родителя. Лучше лучше умереть от рук мертвого отца, чем лежать парализованным в подвале и ждать смерти от жажды.

Хрящехмыл не замечал присутствия заложного мертвеца, продолжая самозабвенно высасывать ликвор. Когда холодные руки сомкнулись на шее Демьяна, он спокойно закрыл единственный зрячий глаз, принимая смерть. Последней его мыслью была бесплодная надежда, что пока никто не сотрет печать Мары с труб и двери, нечисть так и останется запертой здесь, в подвале, неспособная больше никому причинить вред.


* * *

Уборщица со вздохом переставила жестяное ведро, наполненное серой мыльной водой. Пожилая женщина почти брезговала касаться жуткого, паукообразного символа.

— Это кто же такую дрянь-то, а? — спросила она у пустых коридоров цокольного этажа, щедро макнула тряпку в ведро и шлепнула ей по черной свастике на вечно запертой железной двери.

Автор: Ульяна Лобаева
Источник: kreeper.net
----

Михалыч приладил еще кусочек скотча к объявлению, на котором было выведено крупными буквами: «Здесь живут люди! Батареи не воровать!», подумал и приписал сегодняшнюю дату. На двери соседнего подъезда красовалась такая же записка, только пожухлая и грязная – она висела с тех пор, когда уехали последние жильцы из дома, Петровы. Объявление, конечно, давно бы уже превратилось за пять лет в труху, но Михалыч заснул его в пакет и регулярно обновлял карандашом. Так была хоть какая-то иллюзия, что в поселке теплится жизнь. А батареи все равно сперли – мародеры приезжали, скорее всего, из Воркуты.

Телефон тренькнул – пришло сообщение от Олега, хозяина автолавки. Он ездил между поселками и снабжал оставшихся жителей воркутинского кольца продуктами и товарами первой необходимости, магазины в малолюдных населенных пунктах давно закрылись . «Подъезжаю, через 10 минут буду», – гласила СМСка.

Олег привез заказ – макароны, хлеб, кусок мяса и Кубику сухого корма. Кубик был последней собакой, которую обнаружил Михалыч в поселке, остальные псы разбежались в более хлебные и обжитые места. Михалыч кормил его и хлебом, и мясом, и сухим кормом, и макаронами, а неприхотливый Кубик, небольшая рыжая собачонка, без разбора поглощал все, с обожанием заглядывая в лицо хозяину.

Выгружая провизию, Олег искоса взглянул на деда:

- Ну что, не надумал переселиться в Воргашор?

Михалычу после отъезда Петровых администрация настойчиво предлагала «уплотниться», то есть переехать в чью-то оставленную квартиру в более многолюдном, хотя и активно вымирающем поселке Воргашор. Но тот уперся как баран – нет, и все. Михалычу казалось, что если он согласится на этот переезд, то навсегда останется среди вечной мерзлоты, и Москвы ему не видать как своих ушей. Андрей, его успешный сын, все оттягивал приглашение отца в столицу. Он недавно разделался, наконец, с разводом, который стоил ему немало денег и нервов, и теперь лечил душевные раны с новой женой, которая по новой моде была с губами и глазами в пол-лица. Новенькая жена, как понимал по уклончивым ответам сына Михалыч, вовсе не горела желанием видеть старика, заслуженного шахтера, в роскошных интерьерах стильного дома.

Андрей охотно высылал деньги, убедил старика купить современный смартфон и планшет, чтоб тот окончательно не одичал, но к себе пока Михалыча не приглашал, неопределенно высказываясь в том духе, что организует переезд «в ближайшее время». А пока это время не наступило, уговаривал его переехать в Воргашор, один из крупных поселков воркутинского кольца.

Олег закурил, и, щурясь от слепящего снега, сказал:

- Ну смотри. Лысин просил тебе передать, что это последняя зима, дом отключат весной. Или переселяйся, или готовь дровишки.

Лысин был начальником участка в ЖЭКе и каждый год ругался с Михалычем из-за его упрямства. Поселки воркутинского кольца быстро пустели, в некоторых оставалось по 100-200 человек, целые кварталы блочных пятиэтажек стояли брошенными, грустно зияя пустыми окнами без стекол и досками заколоченных первых этажей. Родной Михалычу пгт Пионерский теперь считался поселком-призраком, и в Википедии, в статье, посвященной Пионерскому, в графе «население» стоял безнадежный ноль. Михалыч с потрясающим упрямством правил статью, меняя ноль на единицу. «Какого черта, твари! Я еще живой!» - мысленно ругался он с невидимым оппонентом, который через короткое время снова исправлял единицу на ноль. Это противостояние было бессмысленным и упорным.

Олег потрепал Кубика за ухом, распрощался и уехал. Дед подхватил пакеты и хотел отнести в квартиру, но потом плюнул и поставил около подъездной двери. Кто тут возьмет, собаки и те разбежались.

- Пойдем, - позвал он Кубика и зашагал по протоптанной дорожке. Михалыч очищал, насколько это было возможно, площадку двора, но в остальных местах пробираться приходилось по метровым снежным заносам. Сегодня он решил навестить магазин «Канцтовары», благо идти до него было недалеко. Когда Петровы уехали, а его ровесник, дед Максим из соседнего дома, помер, Михалыч, чтоб не сойти с ума, начал занимать себя сталкерством. Он гулял по поселку, если позволяла погода, находил незапертое здание, и, осматривая осколки прошлого, предавался ностальгии. Летом он излазил вдоль и поперек старый кинотеатр, обнаружил сохранившуюся каким-то чудом стопку афиш и с удовольствием их пересмотрел, вспоминая сюжет и ведя диалог с воображаемым собеседником.

- О, «Зита и Гита», гля-ка. Моя старуха на нее раз пять ходила, придет сроду, вся зареванная. Хотя она тогда старухой-то не была… Молодая была, красивая…

Зимой стало трудно проникать внутрь зданий – первые этажи заметало, и он просто прогуливался, всматриваясь в целые окна пятиэтажек. Зимой они покрывались инеем, и он вспоминал, в каком из них летом видел занавески, или угол холодильника, или пожухлый цветок на подоконнике. Вход в «Канцтовары» он решил откопать, потому что карандаш, которым он подновлял объявление, стесался, и авантюра найти карандаш советского изготовления в заброшенном магазине засела ему в голову.

Прошлой ночью мело совсем немного, поэтому махать лопатой почти не пришлось – в прошлый раз он отпал практически весь вход. Дверь поддалась не без труда – замка давно, конечно не было, но петли капитально смерзлись. Внутри было как в холодильнике – плотный слой инея покрывал витрины и полки, осев на окнах, оставлял в помещении голубой полумрак. Михалыч смахнул с витрин снежок - прилавки пустовали.

«Товар, может, вывезли», - расстроился дед. Он зашел за прилавок и начал обметать все рукавицей, заглядывая на полки стоек. Рядом с кассой он нашел стаканчик с ручками, покопался – среди пластиковых ручек сохранился и карандаш, правда на ощупь он был мягкий, с грифеля посыпалась труха.

По привычке совершенно одинокого человека старик разговаривал сам с собой:

- Вишь, все развалили, сволочи. Раньше тут поселок был большой, тыщ десять нас жило. И клуб был, и кинотеатр, и баня хорошая. Вот черт, баню больше всего жалко, совсем развалилась. А пивная за углом, с мужиками после смены бывало посидишь, возьмешь по кружечке-другой… И че теперь? Шахту еще когда закрыли, сейчас только вон взрывами долбят разрез… Ковыряются, жуки навозные. И разбежались все, кто на юг уехал, а кто, как моя Лидка, на кладбище. А я ведь заслуженный шахтер, у меня и значок есть. Ну и что толку? Фу, Кубик, не лезь.

Михалыч вздохнул и собрался уже выходить, как внимание его привлекло яркое пятно на полу. Подслеповато щурясь, дед склонился над ним и отшатнулся, как от ядовитой змеи: на полу стоял глобус. Голубой, новенький, он сиял разноцветно окрашенными материками с обозначенными странами. Его не тронула печать тлена, на нем не было ни снежинки. Михалыч взял глобус в руки и прочел на ножке – «1,50 р». Он посмотрел на карту, где должна быть Россия, там красовались буквы «СССР».

- Чертовщина какая-то. Че он такой чистый? Карандаш-то сгнил… - пробубнил дед. Кубик крутился рядом, подпрыгивая, чтоб понюхать то, чем заинтересовался хозяин.

Старик подхватил глобус под мышку, забрал от входа лопату и побрел в сторону дома, размышляя, откуда взялся глобус. Его могли оставить мародеры, чтоб над ним поиздеваться – сейчас каждый второй, мать его ети, блогер да пранкер. Когда он обзавелся планшетом, то пачками смотрел на Ютубе все видео подряд и был в курсе, чем живет сейчас страна.

Старик решил, что парни, увидев яму в снегу, откопали магазин до конца и оставили взятый заранее глобус. Потом закидали немного снегом, а ночная метель все припорошила, скрыв их работу. В других поселках знали, что он кукует в полном одиночестве, и парни, срезающие батареи на металл, вполне могли над ним подшутить. Ездили они в поселок в основном летом, но могли и зимой заскочить, попугать старика.

- Гаденыши, - шипел Михалыч.

Один из домов на правой стороне дороги особенно пострадал от времени: провалилась крыша, обнажив стропила, почти все окна лишились стекол. Михалыч не любил смотреть в ту сторону – пятиэтажка слишком живо напоминала об одиночестве и смерти. Зато ему нравилась «Кулинария», несмотря на заколоченные окна – у нее сохранилась старая вывеска, выведенная плавной вязью в духе 60-х. «Ремонт телевизоров» вот пострадал – отвалилась половина букв. Телевизора у Михалыча не было уже давно, сначала повредилась антенна на крыше, а потом, как сказал Олег, и вовсе перевели все на цифровое вещание. В этот раз «Ремонт телевизоров» выглядел как-то непривычно, и старик не сразу понял, что именно изменилось. А когда осознал, спина начала покрываться липким холодным потом: на уровне второго этажа в крепления был вставлен красный советский флаг с серпом и молотом.

- Да что это такое, черти вы драные! – закричал Михалыч, пятясь от флага. Если это и были мародеры, то невероятно изощренные – на снегу под местом крепления красного полотнища снег искрился нетронутой гладью, а когда он шел к магазину, флага точно не было. Может он и подслеповатый, но не до такой же степени!

Михалыч обошел пятиэтажку вокруг – они могли повесить флаг с балкона второго этажа, но тогда им нужно было войти в квартиру. Лесенки подъездов тоже были покрыты девственными сугробами, как же эти сволочи залезли на балкон?

Тихонько матерясь, старик двинулся к родному дому, крикнув Кубику, чтоб шел рядом – мало ли, что у гадов на уме. Это ж надо так заморочиться – притащить в заброшенный поселок флаг и глобус, чтобы напугать одинокого старика. Но Михалыча, после многих лет в забое, вообще трудно было чем-то напугать.

Дома он бросил в воду макароны и банку тушенки, сварил себе ужин, кинул Кубику. В его однушке, с тех пор как умерла жена, было не то что грязно, но как-то всегда немного неопрятно. Чистые рубашки брошены на кресле, грязные кучей лежат на полу в ванной. Кубик спал на старом одеяле в углу, сваленном в кучу, что придавало жилью Михалыча какой-то сиротливо-цыганский вид.

- Лида бы ругалась, - подумал он, глядя на лежащее комом синее выцветшее одеяло.

Он согнал пса, расправил одеяло и аккуратно сложил его. Но Кубик не лег обратно, а подбежал к окну, встал на задние лапы и стал тревожно всматриваться в непроглядную темноту. Он заскулил, поскреб лапами заиндевевшее в углах стекло – в котельной, обслуживавшей административные здания шахты и дом Михалыча, топили все равно плохо, и в морозы окно покрывалось морозными узорами. Михалыч задумался, глядя в черноту двора: фонари давно не работали, и за окном как будто разлили чернила. Как они ни оттягивал он неизбежное, оно его настигло. Стоит посмотреть правде в глаза: Андрей не хочет брать его к себе, и переезд в Воргашор – дело скорого времени.

У старика задрожали губы, и он усилием воли сдержал выступавшие слезы.

-Дожил, мать его… Жена померла, сыну не нужен, одна собака рядом на старости лет.

Михалыч потрепал Кубика по теплой шелковой шерстке. Ну что ж теперь делать. Надо перебрать вещи, подумать, что взять с собой в Воргашор, тащить все старье смысла нет. «Фотографии, вышивку Лидину, одежду …», - размышлял старик.

- И тебя возьму, не боись, – кивнул он Кубику.

Старик прижался лбом к холодному стеклу и сказал зимней темноте:

- Ну вот и все. Я последний.

И вдруг захлебнулся воздухом, сердце застучало быстро-быстро, а по спине поползли мурашки: в соседнем доме, отключенном несколько лет назад ото всех коммуникаций, на третьем этаж светилось окно. Светилось ярко, уютно, занавески придавали мягкому сиянию оранжевый оттенок.

«Фонарик?» мелькнула коротенькая мысль в голове Михалыча. Нет, фонарик не светил бы так ярко, да и какие идиоты потащились бы туда поздно вечером, в непроглядную темень? Это просто опасно – деревянные полы во многих квартирах прогнили и провалились, кроме этого, впотьмах можно было запросто свалиться с лестницы, с которой в один непрекрасный день исчезли металлические перила.

Михалыч откупорил пузырек с валокордином, потер грудь и сел отдышаться на табуретку.

- Чертовщина какая-то.

Но старик был воспитан в духе материализма, и не верил ни в какую мистику, поэтому, поразмышляв, пришел к выводу, что трюкачи из Воркуты или Воргашора решили довести его до сумасшествия. Повинуясь безотчетному страху, он прошелся по квартире и выключил везде свет, хотя понимал, что шутники уже наверняка в курсе, где он живет.

Сидя в полнейшей темноте с колотящимся сердцем, Михалыч обнял пса и прислушался к звукам за окном. Тишина. Ветер, поднявшийся было к вечеру, утих, и даже проклятая жестянка на крыше перестала колотиться и издавать тошный рокочущий стук. Зато в подъезде послышалось явное движение – кто-то очень медленно, чем-то шурша, поднимался по лестнице.

-Вот черт,- прошептал старик.

Кубик тоже окаменел, не скулил, не беспокоился, только тихонько поводил ушами.

Дверь в квартиру у деда была железная – они с женой поставили ее еще в далеких 90-х, потому он надеялся, что она защитит его, если незваные гости будут ломиться в квартиру. Если они подогреты алкоголем, вообще дело труба.

Шаги становились все ближе, и вот уже неизвестный зашаркал о придверный коврик. Дед услышал тихое шуршание по железной двери – кажется, гость прислонился к поверхности, из прихожей раздался тихий шепот, в котором можно было разобрать только «ооо…стааа, стааа, стааа, стааа…». Пришедший, очевидно, шептал в замочную скважину, и его дьявольское шипение гулко отдавалось в голове у Михалыча.

Через некоторое время гость замолк и продолжил путь по лестнице, Михалыч слышал его удаляющиеся шаги. Однако это мало его успокоило – судя по звуку, он поднимался вверх, но куда ж ему было подниматься, если дед жил на пятом, последнем этаже!

Когда шаги стихли, старик в изнеможении опустился на продавленный диван; Кубик, наконец, тоже отмер и заворчал. Михалыч скорчился на продавленном ложе, стянул плед с края дивана и обхватил себя руками, чувствуя, как стучат зубы. Проваливаясь в сон, он невольно повторял про себя это стонущее-шипящее «ооо…стаааа».

Утром он не мог поверить, что все это с ним действительно произошло, и решил убедиться, что стал жертвой слишком реалистичного сна – в конце концов, у любого крыша поедет, если прожить сколько лет в полном одиночестве в пустом поселке.

Михалыч оделся, взял лопату и шугнул Кубика, собравшегося было с ним на прогулку.

- Нет, ты остаешься.

Дом напротив еще не слишком пострадал от времени – последние жильцы уехали пять лет назад. Крылечки завалило, конечно, снегом, но двери были открыты, и Михалыч смог пробраться через небольшой сугроб. Поднявшись на третий этаж, дед с опаской вошел в нужную квартиру, неторопливо осмотрелся. Лопату он держал наизготове, готовый замахнуться на непрошеного гостя.

В комнате иней ровным слоем покрывал все поверхности: ни на полу, ни на мебели не было ни одного следа, ни одного касания. Михалыч поднял голову и посмотрел на люстру – старомодную, с гранеными висюльками, но без единой лампочки. На косяке дед разглядел карандашные пометки – кто-то отмечал, как рос ребенок. Вся квартира несла печать безнадежной заброшенности: ненужные бывшим хозяевам вещи лежали на полу около шкафа, разномастная посуда сгрудилась на большом столе, за которым раньше наверняка собиралась вся семья. Везде валялся немудрящий скарб – книги, тазики, тряпки, колченогие стулья, свернутые ковры. На стене висел календарь пятилетней давности.

Слева на гардине сгрудились крючки, никаких занавесей на ней не было; на стенах виднелись выгоревшие прямоугольники – очевидно, жильцы сняли фотографии. Одну из фотографий почему-то забыли: изображение молодой темноволосой и темноглазой женщины в старомодном костюме, держащей задумчиво палец у подбородка – в советское время так модно было фотографироваться.

Посередине кухни старик обнаружил круглую облезлую стиральную машину с надписью «Ока» на боку, на столе валялась сиротливая выцветшая пачка из-под сигарет. Домой Михалыч вернулся еще более обеспокоенным – было очевидно, что в квартире давно никто не бывал. И небольшой сугроб, наметенный в подъезде, также был девственно гладким, без отпечатков следов.

Так или иначе, теперь старику не казалось, что в поселке безопасно. Даже если эти шутники прекрасно заметали следы и снимали Михалыча исподтишка, хихикая над его смятением, сюда могли прийти и менее безобидные ребята. Кто его знает, на что сейчас способны люди. Михалыч хоть и внимательно изучал современный мир, смотря новостные ролики и видео на Ютубе, понимал, что слишком многое в новом мире для него остается загадкой.

Старик позвонил Лысину и, краснея от злости, сказал, что согласен переехать в Воргашор. Лысин выслушал и коротко буркнул, что согласует в администрации бумажную волокиту и через недельку-другую организует переезд.

- Что это ты надумал? Мы уж думали тебя с полицией выселять,- хмыкнул он.

- Не твое дело,- огрызнулся Михалыч.- надумал и надумал. Со мной собака, кстати, я ее тут не брошу.

- Да бери кого хошь, хоть черта лысого, хоть всю стаю из своего Пионерского притащи. Главное, дом отключить. – Лысин положил трубку.

Весь день дед разбирал вещи: копался в старых альбомах с фотографиями, искал свои грамоты и награды, вытаскивал на свет божий одежду и раздумывал, какой минимум взять с собой.

В глубине серванта он нашел небольшую папку, в которой обнаружились детские фото Андрея и его похвальные листы из школы. Мальчик на фото в школьной форме прилежно сложил руки на парте и внимательно и наивно смотрел на фотографа, одной рукой обняв плюшевого мишку с игрушечным букварем.

- Когда ж ты так переменился, Андрюша, - горько вздохнул Михалыч, вспоминая, как 10 лет назад сын сбивчивой скороговоркой объяснял, почему не приедет на похороны матери. «Я сволочь, пап, понимаю, но блин, вообще никак. У меня такие тендеры огромные, дел невпроворот. Попозже приеду, сходим на кладбище вместе». Но он так и не приехал. А как Лида тогда радовалась, когда достала этого мишку с букварем и настояла, чтоб фотограф запечатлел сына именно с игрушкой – уж слишком она была необычная.

Кубик ткнулся в фотографию мордой, оставив мокрый отпечаток носа. Может, когда-нибудь заезжие туристы-экстремалы войдут и в его квартиру, бросят мимолетный взгляд на фотографию серьезного мальчика и подумают – вот и еще чья-то забытая жизнь.

Михалыч провозился до вечера, разбирая и осматривая вещи, бросая нужные в подготовленные мешки и коробки, хотя до переезда еще было много времени. Он хотел позвонить сыну, сказать, что перебирается в Воргашор, но потом подумал, что скажет уже после переезда. Слишком неприятно ему будет услышать облегчение в голосе сына, которое тот и не подумает скрывать.

Они поужинали с Кубиком картошкой, которую дед щедро сдобрил говядиной. Пес с удовольствием чавкал; сгущались сумерки в маленькой квартирке, мягкий желтый свет из старого абажура разливал уют.

Из окна комнаты простирался вид на арктическую тундру, а из кухни можно было наблюдать двор. Дед подумал, с опаской раздвинул занавеси и посмотрел на виднеющуюся в сумерках тень соседнего дома. Двор был тих и темен, ни один луч не прорезал надвигающуюся темноту. Михалыч еще немного постоял, прижавшись лбом к холодному стеклу, ощущая накатывающее спокойствие. Вчерашнее ему просто привиделось, приснилось – он читал о галлюцинациях у людей, переживших долгую изоляцию. Ну ничего, скоро он будет в Воргашоре, познакомится с соседями и будет к ним в гости ходить, играть в шашки.

Хорошие мысли прервал стук сердца, перескочившего сразу несколько тактов – в проклятом окне снова включился свет. Включился так обыденно, как будто и не произошло ничего экстраординарного, просто люди вернулись с работы и щелкнули выключателем.

- Да пошли вы к разэтакой матери! – крикнул Михалыч окну. – Нашли, кого пугать – шахтера!

Он с суетливой злостью бросился в прихожую, схватил лопату, натянул куртку, и как был в тапочках, кинулся по пролету, перешагивая через ступеньку.

- Ну щас я вам дам жару, шутники сраные!

От злости старик почувствовал, как прижгло ступни холодом только у подъезда, когда перелезал через наметы снега. Дверь в чертову квартиру на этот раз была закрыта, и Михалыч принялся колотить в нее что есть мочи. Неожиданно послышался щелчок замка, и на пороге появилась миловидная женщина лет 30.

- Боже, что вы так стучите, мы вас пролили, что ли?

Дед ожидавший увидеть пьяных подростков, парней с камерами или вообще черта лысого, опешил и потерял дар речи. Он хватал воздух ртом, что-то мычал и издавал квохчущие звуки.

- Вы… вы… вы кто вообще? – выпалил он, наконец.

- В смысле кто я? Это вы кто? Пришли и буяните!

- Я Василий Михайлович… я тут живу. Ну, то есть не тут,в соседнем доме.

- Пройдите, Василий Михайлович, а то холодно из подъезда. Расскажите, чего вы так настойчиво добивались со своей лопатой. Я Ольга. Хотите чаю?

Михалыч смущенно согласился. На кухне он рассматривал хозяйку, пока она наливала воду в чайник, помешивая танцующие чаинки. Темные, гладко зачесанные волосы, скромные сережки с жемчугом, почти черные глаза. Она была очень даже хороша, эта Ольга.

В квартире не осталось и следа запустения, а на окне желтели те самые занавески. Порядок и уют чувствовался во всем – и в кукле на чайнике, и в аккуратных, явно самодельных прихватках из ткани в цветочек. Стиральная машина «Ока» стояла между двумя шкафами, сияя синими гладкими боками.

- Вы одна здесь живете? Когда вы вернулись?

- Пока одна. Муж уехал в командировку на другую шахту. Он инженер.

- А как вы тут оказались вообще? Дом же отключен от всего… Его расселили лет пять назад. Все уехали.

- Кто уехал? От чего отключен? С водой тут перебои были пару дней, потом из ЖЭКа пришли и все починили.

Михалыч почувствовал, как ощущение безумия происходящего накрывает его. Ольга наливала душистый чай, накладывала варенье в вазочку, положила на стол кулек с карамельками «Лимонные». Михалыч не помнил, когда последний раз видел конфеты, упакованные в бумажный кулек. Наверное, когда Андрей был маленьким.

Ольга провела по своим безупречно зачесанным волосам:

- Вы, Василий Иванович, что-то путаете. В доме все в порядке, все жильцы на месте, все остались.

Словно в подтверждение ее слов из соседней квартиры послышались звуки радио, глубокий голос Зыкиной выводил: «Издалека долгооо, течет река Воооолга».

Сердце у Михалыча ухнуло в пятки. Он все-таки помешался, после стольких лет одиночества и бесед с самим собой. Ольга придвинулась к нему вплотную и задушевно произнесла:

- Вы ведь останетесь? Останетесь с нами?

-Что? Где остаться? В Пионерском?

Ольга крепко схватила его за запястье неожиданно сильными пальцами и повторила громче:

- Ты останешься?! Ведь останешься?!

Голос ее становился все громче, она почти кричала:

- Ты останешься?! Ты остаааааанешься!

Михалыч увидел, как пальцы Ольги на его руке стали просвечивать, медленно становясь совершенно прозрачными. Стены уютной солнечно-желтой кухни пожухли, обои осыпались, и обнажились серые, в пятнах плесени, плиты. Теплый свет исчез, и только вовремя выглянувшая луна освещала брошенное жилище. Михалыч в ужасе огляделся – облезлая я бочка «Оки» по-прежнему неловко подпирала ржавую плиту, иней серебрился на столе. Лед заблестел в кружке, которую Ольга только что наполняла чаем. Квартира была пуста.

Чувствуя, как шевелятся волосы на голове, Михалыч бросился вон. Пробегая по лестнице, он чуял запах жарящейся курицы, из квартир слышался звук работающего телевизора, плач ребенка, жужжание дрели. Дом жил и одновременно был мертв.

Выскочив на улицу, Михалыч увидел их: призраки прошлого – женщины, мужчины, дети, старики – стояли неподвижно в своих старомодных одеждах. Бобровые шапки, тяжелые драповые пальто с воротниками, дети в кроличьих шубках, перетянутых отцовскими ремнями… Прошлое настигало его. Он узнал деда Максима, узнал учителя труда из школы Андрея, врача из местной поликлиники. Увидел Лиду – по-прежнему молодая и красивая, она улыбкой смотрела на Михалыча, шепча «Останься». Потерявшиеся во времени, они продолжали жить той, старой жизнью. Загорались уютные окна в домах, улицы менялись; старик увидел, как целехонький лозунг «Строителям коммунизма!» на одном из домов засиял подсветкой. Знакомые, соседи, друзья по смене – все они взялись за руки и, медленно идя на Михалыча, тихо упрашивали:

-Останься… Остааааанься…

Постепенно голоса становились громче, переходя в вой:

- ОООО… стаааа… ООО… стаааа…

Михалыч попятился. В голове у него стучало, стремление бежать сковал ужас.

Лида протянула к нему руки, шелестя:

- Останься, останься…

В голове у старика вдруг всплыло воспоминание, как они с женой ехали из ЗАГСа на грузовике – в только что отстроенном Пионерском лежала непролазная грязь. В кузове гомонили нарядные гости – шахтеры, его друзья, Лидины подружки из больницы. Тут же картина сменилась: демонстрация на 1-е мая, на улицах полярного поселка еще лежали сугробы, но солнышко светило вовсю, и маленький Андрей счастливо сжимал гроздь шариков, а Лида несла гвоздики. Как в кинематографе, перед глазами встала картина его награждения: дом культуры, новенький, еще пахнущий краской, хлопающие зрители в актовом зале и значок заслуженного шахтера на его лацкане…

Михалыч шагнул навстречу воющей толпе и протянул жене руку. Он почти не почуял леденящего холода от ее ладони, ощущая, как впервые за долгое время внутри разливается небывалое счастье.


***

Оперативник рассматривал фотографию, поднятую с пола: серьезный мальчик, внимательно и прилежно смотрящий прямо в камеру.

- О, у меня был такой мишка с букварем. Чехословацкий, отец из Москвы привез.

- Давайте сворачиваться, ребят. Ловить нечего – пора признать. – Второй полицейский, чуть постарше и полнее своего товарища, взял у того фото из рук и положил на сервант. – Неделю уже ищем, весь дом облазили. Отопления нигде нет, только здесь, значит, по-любасу где-то замерз. Весной найдем подснежник, когда все оттает.

Хозяин автолавки Олег, в означенное время не дозвонившийся до Михалыча, обеспокоился и поехал в Пионерский. Он опасался найти бездыханное тело старика, распростертое где-нибудь на полу, но в незапертой квартире его встретил только оглушительно лающий Кубик. Олег вызвал полицию, которая неделю прочесывала поселок, изучая все заброшки, куда только можно было забраться. Дед как будто испарился – полиция обнаружила следы тапочек около соседнего дома, которые обрывались около детской площадки.

- На небо он что ли, улетел? – сокрушался оперативник. – Вот так он шел, на кой-то черт поднимался в нежилую квартиру на третьем этаже, да еще и в тапках. Потом спустился, дошел до площадки и исчез. Исчез, твоего батю! Следы никуда не ведут!

Олег, помогавший оперативникам, вздохнул и свистнул Кубику.

- Пошли, бродяга.

Кубик забрался на заднее сиденье и вперил грустный взгляд в окно.

Олег завел машину, обвел глазами двор и тихо произнес:

- Все. Население – ноль. Теперь точно, да, Михалыч?

Я спешил домой с работы. Было уже темно и морозно — декабрь месяц, как никак. Поскольку работал я в одном городе, а жил в другом, то приходилось ездить на электричке. Утром — на работу, вечером — домой. Дорога занимала чуть меньше часа. Сегодня пятница, настроение приподнятое.

Поднявшись на безлюдную платформу, я стал ждать электричку. На платформе — ни души: она находилась на отшибе, рядом с промзоной, и тут, как правило, всегда народу было немного, а сегодня — совсем пусто.

Достав телефон, я стал чего-то искать в интернете. Как-то тихо подкралась электричка, я еще приятно удивился, что она, прям, на пять минут раньше прискакала — не часто такое бывает. Этот факт только добавил позитива, и я буквально вскочил в её распахнутые двери.

Хотелось уже погреться в теплом вагоне, на улице было градусов двадцать пять с огромным минусом. Войдя в тёплый вагон, я прямо ощутил, как уровень настроения подскочил еще на десяток пунктов. Кроме того, вагон был абсолютно пуст, садись куда хочешь. Красота! Скоро буду дома, а впереди — два дня выходных, на которые у меня куча планов.

Как только я присел поудобнее, электричка тронулась и стала набирать скорость, я было торкнулся в интернет, но не тут-то было — в телефоне как-то разом прервалась вся связь с внешним миром. Я прямо даже не ожидал такой пакости от своего верного Самсунга, две сим карты, и обе не в сети.

Перезагрузил телефон — та же картина. Ну да ладно, эта мелкая неприятность не смогла испортить мне настроения, я достал наушники включил аудиокнигу и в ожидании кондуктора откинулся на спинку.

В наушниках бубнил монотонный голос, и я уснул. Когда проснулся, то в голове проскочила мысль — не проехал ли я мимо, сердце заколотилось, и я сразу посмотрел на время. Еду уже около часа, сейчас должна быть моя станция, но электричка по-прежнему мчит, не сбавляя хода, за окнами — ночь, луна и лес. Бескрайний какой-то лес и справа и слева . В вагоне по-прежнему ни души. Стало как-то не по себе.

Посмотрел на электронное табло с бегущей строкой, но там — пусто. Я снова в телефон — там по-прежнему нет связи.

Дай, думаю, пройду вперед по вагонам, да спрошу у людей, какая была последняя остановка. Телефон с наушниками сунул в карман, иду в следующий вагон — пусто. Иду дальше. Прошел, наверное, пять полутемных вагонов, — ни души! Взгляд упал на кнопку экстренной связи, подхожу к ней, жму.

Из динамиков по перепонкам ударил дикий скрежет и шипение, от неожиданности я аж отскочил назад. Мысли метались в голове, и я не знал, что делать. Посмотрел на стоп-кран, он — сорван.

Правая рука поднялась, чтобы почесать затылок, и тут я вспомнил, что у меня была шапка — я оставил её на сидении в том вагоне, в который вошел на станции. Я спешно двинулся назад за шапкой. По пути подмечаю, что стоп-краны везде сорваны. От этого беспокойство только усиливается. Но, если бы я знал, что меня ждет по дороге в свой вагон, то вовсе бы не пошел назад. Но я не знал...

В общем, преодолеваю я три вагона в направлении хвоста, захожу в следующий, а с противоположного конца в вагон входит оно...
Когда я его увидел, то оцепенел прямо в дверях. Меня прошиб пот, и чуть не подкосились ноги. А из горла вырвался какой-то хрип.

Оно было огромного роста и ширины и медленно шло мне на встречу на огромных босых ногах. По форме ноги были как человеческие только размер... Размер каждой ступни был с детские санки. В вагоне горел один запыленный светильник, он, как луна, освещал мистическую картину, которая казалась мне сном.

Огромные руки существа, с ладонями, как ковши экскаватора, доставали до пола. Его пальцы были толщиной с мою руку, и ему приходилось сутулится чтобы проходить по высоте вагона. Огромный живот свисал над штанами. Этот мутант был одет в форму кондуктора, которая тоже была огромных размеров, но трещала по швам от распирающего её тела. Форма была грязной и изорванной.

Через плечо на ремешке висела большая, потрепанная кондукторская кожаная сумка. Но самым страшным было то, что сидело на плечах — это была огромная лысая голова, вся в шрамах, без глазных яблок, с зашитыми матрасным швом веками. Рот был таких размеров, что в него целиком мог поместится средний арбуз.

Монстр медленно шел вперед, при этом ощупывая каждое сидение своими ручищами. Он тщательно проверял всё пространство в вагоне. Щупал под сидениями, сами сидения и даже ощупывал полки для багажа. При этом он бормотал что-то нечленораздельное, фыркал, похрюкивал и хрипел. Иногда можно было разобрать рычащие слова: «Предъявите билет», — а дальше, — "хр-р-р-р, а-а-а-а-а-а-а-а, ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы, билет, а-а-а-а-а, предъявите...".

Тут вагон тряхнуло, и моё оцепенение прошло, я быстро развернулся и рванул назад. Я пробежал вагонов десять, а, может, и все пятнадцать, пока справа от меня не промелькнула фигура сидящего человека. Мой мозг не сразу среагировал на эту информацию, да и ноги от страха не подчинялись приказу остановиться, поэтому я пронесся до тамбура и там, усилием воли, смог остановить ноги. Развернулся и посмотрел на человека, мужчина дремал у окна приблизительно в середине вагона. Я подскочил к нему чтобы разбудить его. И когда я схватил его за плечо, он проснулся.

— Бежим отсюда, а то нам — конец, там мутант! — взволнованно прокричал я.
— А-а-а, это вы с кондуктором повстречались, — горько ухмыльнулся пассажир.

Я как-то опешил от его спокойствия. Открыл было рот, чтобы что-то сказать, но все слова в голове окончательно запутались.

— Да вы не волнуйтесь, присядьте, я вам сейчас все расскажу, — предложил незнакомец.
Его спокойный тон подействовал на меня, мои ватные ноги согнулись, и я присел напротив собеседника.
А он продолжил:
— Между нами и кондуктором вагонов десять - двенадцать, как вы, наверное, заметили, кондуктор — слеп и двигается очень медленно. На то, чтобы ощупать весь вагон, тамбур и протиснуться в следующий, у него уходит около 20 минут. А значит, до нашего вагона он доберётся часа через три. Так что, у меня есть время для того, чтобы как-то пояснить вам, что тут происходит.

— Что тут происходит? — выпалил я первое, что пришло в голову.
— Меня зовут Георгий Александрович, можно просто — дядя Жора, я — пассажир призрачной электрички, и вы теперь — тоже.

Я отдышался и разглядел попутчика, он был раза в два старше меня, на вид около шестидесяти лет, интеллигентного вида, с небольшой седеющей бородкой, на голове немного мятая темная шляпа, и одет он был в темное пальто, которое тоже выглядело немного мятым.

— Почему вы назвали электричку — призрачной, и когда будет моя станция? — продолжил pacспрашивать я, выбирая наиболее насущные вопросы из тех, что роились в моей голове.
— Вашей станции не будет. Эта электричка находится в другом измерении относительно нашего с вами мира. Сочувственно произнес дядя Жора и продолжил:
— Вам сейчас трудно будет все это понять, но я постараюсь пояснить. Ситуация такова: мы с вами попали в параллельное измерение. Эта электричка иногда останавливается на станциях и забирает пассажиров. Причем, забирает пассажиров из нашего, того измерения в это вот, параллельное. Это всегда только один пассажир. И назад выйти из нее в наш мир невозможно.

— Как это? — недоверчиво спросил я.
— Посмотрите в окно. Что вы видите? — произнес он.
— Там темно, — ответил я.
— Вот именно, — подтвердил мой собеседник, — в этом мире всегда ночь. А электричка мчит среди бескрайней зимней тайги. С обeих сторон — деревья. Бесконечный хвойный океан. И мороз. Я уже больше месяца еду. Хотя, понятие времени тут очень условно. И за окном ничего не меняется. Только изредка бывают станции. Заброшенные, безлюдные, среди бескрайней тайги. И после того, как электричка делает на них остановку, в ней появляется новый пассажир. На последней станции в неё вошли вы.

— А почему же вы не вышли из электрички в этот момент? — cпросил я.
— Тот, кто из неё выходит, остается на заброшенной станции среди морозной тайги вот этого странного мира. И погибает либо от холода либо, — тут мой собеседник замолчал.
— Что ... либо? — прошептал я.
— Вы видели кондуктора? — cпросил он. — Так вот представьте себе, какие монстры водятся в этой тайге. Эта электричка, как обратный клапан, она впускает в свой мир людей из нашего мира, а вот как попасть обратно — я не знаю.

Все это походило на какой-то бред или злой розыгрыш. Я сегодня вечером сел в электричку, чтобы доехать домой, а попал непонятно куда. Связь не работает. Выйти не могу. Но должен же быть какой-то выход.

— Послушайте, а если пройти вперед по движению состава, то можно ведь дойти до электровоза, а там машинисты, — cтал рассуждать я.
— Это тщетно, — прервал меня мой спутник. Во-первых, я даже представить боюсь, как выглядят тут машинисты, а во-вторых, электричка бесконечна, вернее сказать, — безначальна.
— Как такое может быть? — недоумевал я.
— Не забывайте, друг мой, мы с вами находимся в другом мире, тут не работают законы нашего мира. Я больше месяца перемещаюсь вперед по вагонам. Кондуктор подгоняет. В общем, нет у нее начала, а заканчивается она сразу за кондуктором. Когда он проходит очередной вагон, то тот сразу же пропадает. Как будто в воздухе растворяется.

— А кто этот кондуктор? — cпросил я.
— Один из аборигенов этого мира, — пояснил он. — Этот мир населен мутантами, каждый из которых, заточен под определенную задачу. Кроме кондуктора, тут есть дорожные рабочие, кассиры на станционных кассах и даже стражи порядка. Все они крайне агрессивны, и мы для них просто пища. Я видел, как кондуктор съел Германа. Он схватил его свой ручищей как пирожок, сначала откусил голову, а затем сожрал всего Германа без остатка. До сих пор, как вспомню, так ноги подкашиваются.

— Какого Германа? — выдохнул я.
— Герман стал пассажиром через несколько суток после меня. Начал рассказывать дядя Жора. Сутки я отмеряю наручными часами, солнышка ведь тут нет. А потом у Германа возникла теория, что покинуть электричку можно, если оказаться за кондуктором. И Герман решил спрятаться под сидением, в надежде, что кондуктор слепой и не найдет его. Но кондуктор его нащупал.

— Я пытался отговорить Германа, — сокрушался дядя Жора, — но он не слушал меня. А я стоял в тамбуре и наблюдал. И когда кондуктор его схватил … Потом этот хруст черепа... В общем, жуткое зрелище. После увиденного я, наверное, вагонов двадцать пробежал, все не мог успокоиться. До сих пор мурашки по коже.

Дядя Жора замолчал, и я тоже не знал, что сказать; я пытался выстроить какую-нибудь вменяемою картину того, что со мной происходит. Но это было не просто. Мой мозг не вмещал безначальную электричку, не мог понять, как я проник в другой мир и что же делать со всем этим.

— Ты не голодный? — как-то по-отцовски спросил дядя Жора.
Его вопрос выдернул меня из хаоса моих размышлений, и я почувствовал, что зверски хочу есть.
— Да есть немного, — cмутился я.
Дядя Жора выдвинул из-под скамейки спортивную сумку, и стал извлекать из нее свертки.
— Вот курица в фольге, хлеб, помидорки, огурец, полторашка газировки, — перечислял он.
— А откуда у вас еда? — yдивился я. — Ведь вы тут уже давно...
— Это еще одна странность этой электрички, — разворачивая курицу, стал пояснять он. — Дело в том, что продвигаясь по вагонам, мы обнаруживаем в некоторых из них разные сумки с едой и водой, они выглядят так, как будто пассажир вышел на своей станции и забыл свою кладь. А откуда реально берутся эти сумки — мы не знаем. Такое ощущение, что кто-то не желает, чтобы мы тут умерли с голоду.

— А что, кроме нас тут еще есть пассажиры? — жуя курицу, спросил я.
— Да, Леха и Сергей. Но они ушли далеко вперед. Леха, как-то нашел записку, в которой говорилось, что в электричке есть портал, через который можно вернуться в наш мир. Неизвестный пассажир пояснял в ней, что этот портал постоянно движется вперед по вагонам, он как-то синхронизирован с кондуктором и находится всегда впереди него на тысячу вагонов... Вот они и пошли его искать. Им кажется, что они найдут выход, — нарезая помидорки и хлеб, рассказывал дядя Жора. Но я думаю, что нет никакого портала, поэтому я не спешу.

В небе за окнами висела огромная луна, освещая бледно-пепельным светом бескрайнюю тайгу. Колеса, словно копыта какого-то мифического коня, ритмично стучали по железной дороге. Два человека в полумраке ели курицу в пустом вагоне странной электрички без начала, которая неслась неизвестно куда по просторам непонятного мира.
— Более мистическую картину и представить сложно, — подумал я, похрустывая огурцом.

— Нам пора выдвигаться, произнес Дядя Жора, глянув на часы, — кондуктор скоро будет здесь.
— Да, кстати, вы так и не представились, молодой человек. Как вас зовут? — продолжил он.
— Валера. И можно на -ты, — ответил я.
— Очень приятно, — прокряхтел он, вставая. — Давай-ка, Валера, сматывать отсюда, пока кондуктор не пришел.

Дядя Жора взял свою сумку, и мы пошли по пустым вагонам, подальше от кондуктора.
— Считай пройденные вагоны, и я буду считать, потом сравним, — oбратился он ко мне.
И я стал загибать пальцы, проходя очередной вагон.

Мы прошли семь вагонов и перед дверью восьмого дядя Жора резко остановился и поднял руку. Я понял его жест и тоже замер. Через секунду он показал пальцем в сумеречное пространство вагона перед нами. Я пригляделся и увидел лежащего на полу человека. Он лежал между рядами сидений, ногами к нам, и в правой ладони его было зажато что-то белое. Человек не двигался, и лишь электричка покачивала его из стороны в сторону.

— Время от времени, — начал шептать дядя Жора, — электричка преподносит пассажирам вагон с сюрпризом. Сюрпризы бывают разные, но, как правило, всегда смертельно опасные. Как будто злой экспериментатор проводит над нами опасные опыты. В эти моменты надо быть крайне осторожным.
— Что будем делать? — прошептал я.
— Ты стой тут, а я пойду гляну, — тихо скомандовал дядя Жора.

Он опустил сумку на пол, медленно раздвинул двери вагона ровно на столько, чтобы протиснуться боком, и, крадучись, двинулся к фигуре на полу. Я, готовый в любую секунду прийти ему на помощь, остался наблюдать. Подкравшись к лежащему на полу, он наклонился, потом потрогал его рукой и через секунду резко отпрянул, и присел рядом на сидение. Потом жестом позвал меня. Я осторожно приблизился.

— Это Сергей, — скорбно произнес дядя Жора. — Он мертв, — он наклонился и вытащил из ладони Сергея листик бумаги. Это была записка от Лёхи.
— Я так и не понял что произошло, — писал в своей записке Леха, — Сергей сказал, что хочет, пардон, отлить и остался в тамбуре, а я пошел в следующий вагон. Ждал его минут десять, потом пошел за ним. А его нет. Прошел назад еще три вагона. Пусто. Подумал, что он решил вернутся к вам, и не стал его больше искать. Двинул вперед в поисках портала, а через 14 вагонов вижу его на полу, мертвого. Без признаков насилия. Но как он оказался впереди меня!? Почти на десять вагонов! Дядя Жора будьте осторожны!

— Блин, и что теперь с трупом делать? Похоронить негде. И так оставлять вроде неудобно. Может сожжем? Кремация — это ведь как похороны, — предложил я, — и пусть весь вагон сгорит к едренe фенe. Что нам терять?
— Ни в коем случае! Нe вздумай ничего поджигать! — заволновался дядя Жора. — Мы уже пробовали спалить вагон, думали подожжем его прямо перед кондуктором, и если кондуктор в нем сгорит, то мы в своё измерение попадем. Да не тут-то было. Как только костер из сидений стали разводить, тут же появился пожарный. Где-то в тамбуре материализовался со стороны кондуктора. Монстр, я тебе скажу, не хуже кондуктора, только зрячий и в шлеме. Да еще багор у него и огнетушитель. Мы чуть кирпичей не отложили, когда его увидели. А он огонь из огнетушителя потушил, багор наперевес и, — за нами бегом. Ревет, как раненый бык. Двери между вагонами пинками вышибает. Не знаю, сколько вагонов мы от него бежали. И когда я упал без сил, то подумал: кранты мне. Но он исчез так же внезапно, как и появился. В общем, с огнем тут баловать не советую.

— Да тут я вижу особо не забалуешь, — впечатлился рассказом я.
— А чей это багаж? — yказал я пальцем на темный рюкзачок на полу, под одним из сидений.
— Не знаю, давай глянем, — предложил Дядя Жора.

Я поставил рюкзак на сидение, открыл молнию, и мы стали изучать содержимое. В нем оказалось несколько вареных яиц, нарезка сырокопченой колбасы, немного хлеба, пара яблок и термос с горячим чаем. Во внутреннем кармашке рюкзачка мы нашли немного денег — около двух тысяч рублей, какие-то чеки, ключи и билет на эту электричку. И тут, при виде этого билетa, у меня возникла идея.

— Дядь Жор, ведь кондуктор требует билет, а давай попробуем ему этот билет предъявить. Мы ведь тогда окажемся по ту сторону от кондуктора и сможем в свой мир попасть.
— Ну во-первых, у нас только один билет, — cтал рассуждать дядя Жора. — А во-вторых, опасно это. Вдруг кондуктору что то не понравится? Сожрет и фамилию не спросит. Надо бы для начала как-то поэкспериментировать с этим билетом, но на безопасном расстоянии, — и тут мы оба посмотрели на тело Сергея. — Кондуктор ведь когда найдет его на полу да безбилетного, то сожрет по-любому, а спрятать мы его все равно никуда не сможем.
— Давай усадим Серёгу на сидение и вложим ему в руку этот билет, а сами понаблюдаем, что будет делать кондуктор, — предложил дядя Жора.
Я молча кивнул.

Так мы и сделали. Серега был похож на уснувшего пассажира, мы усадили его у окна, лицом к хвосту электрички прямо у входа в вагон. В его правую руку был вложен найденный в рюкзачке билет. Мы с дядей Жорой, отошли в начало вагона и стали ждать кондуктора, коротая время беседой.

— Дядь Жор, а почему вся еда в рюкзаке была свежая и даже чай в термосе горячий? — cпросил я.
— В этой электричке всегда так. Вся поклажа которую мы в ней находили, выглядит так, как будто её только что забыл какой-то рассеянный пассажир, — oтветил он.
— Вот блин. Я чувствую себя каким-то кроликом, над которым ставят опыты и подкармливают чтобы не сдох с голоду, — cокрушался я. — Узнать бы, кто этот злой гений, который над нами так вот издевается.
— Да нет никакого гения, просто человек мало что знает даже о том мире, в котором обитает, — произнес дядя Жора. — А что уж говорить о тех законах, которые царят в соседних мирах. Надо уметь подстраиваться, — продолжил он. — Надо попытаться понять, что тут происходит. Вникнуть в правила игры, так сказать. И тогда мы, возможно, найдем выход.

Прошло какое-то время, и мы услышали хлопанье дверей между вагонами и поняли, что кондуктор добрался до нашего вагона. Находиться с ним в одном вагоне было очень неприятно, и страшновато. Поэтому мы с дядей Жорой вышли в тамбур и стали наблюдать за происходящим через стекло закрытых дверей. Так было спокойней. Мы видели, как кондуктор бормоча какой-то бред протиснулся в вагон и стал тщательно прощупывать все пространство. Провел своей ручищей по сидению, где сидело тело Сереги, и нащупал его руку с билетом.

Аккуратно взял билет, потом достал из своей сумки какой то аппарат, сунул в него билет. На аппарате загорелась красная лампочка и раздался длинный неприятный звук. Кондуктор стал возбужденно орать, схватил бедное Серёгино тело и одним махом откусил голову. Меня стошнило прямо на стекло, через которое мы наблюдали. Дядя Жора схватил меня за руку и стал уводить подальше от кондуктора. Эксперимент провалился. Аппарат кондуктора не признает билеты из нашего мира.

Нас охватило отчаяние вперемешку с разочарованием. Да к тому же, страх подгонял нас уйти как можно дальше от кондуктора. Сначала мы шли очень быстро. Вагоны не считали. Но потом усталость взяла свое. И мы устроили привал. Вагоны были разные. Некоторые были старыми, грязными и ржавыми. Неприятно пахли, и в них не хотелось останавливаться. Другие же выглядели довольно новыми и чистыми. В одном из таких мы и присели.

— Давай чайку попьём, Валер, — прохрипел запыхавшийся дядя Жора, доставая из сумки тот термос, что мы нашли в рюкзачке и пару каких-то конфет. Крышка термоса служила еще и бокалом, а в него была вложена пластиковая пиала. Таким образом, термос был рассчитан на две персоны. Я пил из крышки-бокала, а дядя Жора — из пиалы.

— Дядь Жор, вы говорили о каких-то стражах порядка, это что — полиция местная?
— Да, вроде того, — произнес, отхлебывая чай, он. — Сам я их не видел, мне Леха рассказывал, он раньше меня тут появился. Так вот, было их трое пассажиров, сам Лёха, Серёга и Стасик полу-бомж. Стасик задолго до Лёхи с Серёгой тут обитал. Говорят, ему тут нравилось. В нашем мире жилья-то у него не было, а тут и еда бесплатная, и крыша над головой, он даже бражку умудрялся тут делать из разных фруктов и конфет, что добывал в сумках.

Однажды нашли они записку. А в ней сказано, что наряд можно вызвать в вагон, если нажать кнопку вызова и, не обращая внимания на шумы, крикнуть фразу: «У нас ЧП в вагоне!». А дальше было сказано, что, дескать, лучше этого не делать, потому что появятся двое дежурных и утащат с собой первого, кто им попадется под руку, и больше вы его не увидите. И что сопротивляться бесполезно, силища у них неимоверная, и выглядят так, что колени подкашиваются.

Когда Лёха записку вслух прочитал, то Стасик стал смеяться, и выделываться. Дескать, брехня это все про дежурных, я сто раз эти кнопки нажимал и никого не видел. Стасик был сильно под мухой от своей бражки. И стал громко ругаться, дескать, в гробу он видел всех ментов, что он их одной левой всех размажет. И всё в таком духе. Потом, по рассказу Лёхи, Стасик подбежал к кнопке, нажал и заорал: «У нас ЧП в вагоне!!!». Из динамиков вырывался скрежет и шипение. Но Стасику было все равно, он орал во все горло: «У нас ЧП в вагоне!!!»

Леха говорил, что они с Серёгой хотели было оттащить его от кнопки. Но тут такое произошло, что они, как вкопанные, остались на месте.

Из тамбура вломились двое. Один — здоровенный до потолка, другой — ему по пояс. Лица в ужасных шрамах. На обоих — остатки формы. Голубые рубашки потрепанные в бурых пятнах. У здоровяка ручищи такие, что аж рукава лопнули. Оба босиком, но при погонах. Рычат, как медведи. Глазищи — красные и бешеные.

Схватили они Стасика и давай его мутузить, все зубы ему повыбивали, лицо в кровь разбили. Затем скрутили, нацепили наручники и за ноги уволокли туда, откуда пришли. Леха говорил, что они с Серегой оцепенели от увиденного. Долго потом боялись идти дальше по вагонам. Но кондуктор подгонял сзади, и им пришлось продолжить движение. Стасика они с тех пор и не видели, а кровавый след от него прерывался в переходе между вагонами. Как будто все трое там просто растворились.

— Серьёзные дела, — не зная что и сказать, пробубнил я.

Тут мы заметили, что электричка стала замедляться.
— Похоже, будет станция, — глядя в окно, задумчиво произнес дядя Жора. И, возможно, еще один пассажир.
— А что, разве пассажиры бывают не на каждой станции? — yдивился я.
— Нет, — ответил он. — Иногда электричка стоит на станции довольно долго, как бы ожидая свою добычу. Но далеко не всегда ей удаётся вырвать из нашего мира очередного бедолагу.

— А если нам выйти на станции и отговорить пассажира входить?! — выпалил я.
— Наивный ты, Валера. Ты не увидишь пассажира, не забывай: мы с ними в разных реальностях. Он находится на станции в нашем, родном мире. А мы с тобой — не пойми где.

Тем временем, электричка крадучись подползла к станции и окончательно остановилась. Двери с шипением и лязгом раздвинулись. Из динамиков хрюкнуло что-то невнятное. Станция представляла собой двухэтажное здание с выбитыми, темными окнами. Пустую, ночную платформу освещала пара тусклых фонарей.

В стене здания виднелось единственное не разбитое и зарешеченное оконце, в котором тускло горел свет, а над ним виднелись буквы «КАС». Дальше буквы либо отвалились, либо их никогда и не было. Но было понятно, что это касса. Атмосфера запустения и полумрака была прямо мистической.

— А можно, я выйду на разведку? — поинтересовался я.
— Можно. Только когда услышишь голос из динамиков, то сразу заходи в вагон. Иначе останешься тут навсегда.
— А что в здании? — не унимался я.
— Лучше туда не суйся, — предостерег дядя Жора. — Там такие твари обитают, что не обрадуешься. Кстати, если кого на улице увидишь, беги со всех ног в вагон. Они, как правило, сюда не суются. Вроде как не положено им. Но если поймают на улице, сожрут.
— Хватит усугублять-то дядь Жор. Мне теперь выходить страшно.
— А то! — многозначительно произнес дядя Жора. — Я и сам никогда не выхожу.

Над этим странным миром висела вечная морозная ночь. Но я все таки решился выйти из вагона, потому что у меня созрел план. Я решил дойти до кассы и попробовать купить билет.

Выйдя из вагона, я почувствовал крепкий мороз. Странно, но снега нигде не было. Я только сейчас обратил на это внимание. Оглядевшись по сторонам, я увидел с обeих сторон, уходящие в темноту леса, вагоны.
— Неужели, она и правда — бесконечная? — подумал я, медленно продвигаясь к кассе.

Кассовое окно было мутным, но за пыльным стеклом виднелся силуэт кассира. Подробно разглядеть самого обитателя кассы было невозможно, да и не очень хотелось. В нижней части окна я увидел выдвинутый на улицу ржавый лоток. Кинув туда пятисотку, я задвинул его в кассу и сказал: «Два билета», — при этом показал в окно два пальца, на случай, если в кассе меня плохо слышно.

Силуэт в окне засуетился, и вдруг лоток с пятисоткой вышибло назад, а из-за окна раздался нечленораздельный рев и какая-то ругань. Я от неожиданности отпрыгнул. Сердце колотилось. Я посмотрел на дверной проём в здании. Мне было не по себе от мысли, что кто-нибудь из его обитателей услышит шум и выйдет на платформу. Но все обошлось. Осторожно забрав из лотка свою пятисотку, я повернул голову к вагону. И увидел какое-то движение. Подкравшись поближе, я разглядел под вагоном очертание фигуры, точнее, только её задней части. Стоя на четвереньках и просунув голову под вагон, там возился какой-то здоровенный тип в грязном оранжевом жилете, рядом с ним на платформе лежал молоток и еще какой-то инструмент. Под вагоном же слышалось его недовольное ворчание и металлическое постукивание, вероятно, он устранял какую-то поломку в нижней части вагона.

— Наверное, местный механик. И как только он меня не заметил! — с ужасом подумал я.

Мне захотелось срочно нырнуть в вагон, пока механик меня не засёк. Но тут я увидел, что из заднего кармана его грязных брюк торчит красная корочка удостоверения.
— Наверное, это удостоверение работника железной дороги, — мелькнуло у меня в голове, и тут же созрел план.

Я подкрался с тылу с механику, резко выхватил из его кармана удостоверение и бросился к дверям вагона. Его реакция была просто звериной, и он тут же с ревом кинулся за мной. Потеряв драгоценные секунды на подъём по железным ступенькам вагона, я уже в тамбуре почувствовал что мутант меня догоняет.

Раздвинув двери в вагон слева, где меня ждал дядя Жора, я рванул в сторону хвоста электрички. Двери еще не успели сомкнуться за моей спиной, как я почувствовал, что механик схватил меня за ногу. Рухнув на пол, я смог ухватится за ножку первого сидения. Стоя на платформе, механик дотягивался своими неимоверно длинными руками до меня, и это при том, что я был уже в вагоне. Дядя Жора с испуганным лицом кинулся мне на помощь, он ухватил меня за одежду и стал изо всех сил тянуть в вагон.

Ситуация стала патовой: со стороны хвоста электрички к нам неотвратимо приближался кондуктор, а вперед меня тянула, без преувеличения, гидравлическая рука механика. Силы были не равны, и мы с дядей Жорой понимали, что механик сейчас выдернет меня из вагона, как пробку из бутылки. Мы упирались из последних сил, дядя Жора кричал мне, чтобы я держался, но моя рука по одному разгибала онемевшие пальцы, мы в ужасе смотрели друг на друга и мысленно прощались.

Вдруг я вспомнил про кнопку экстренного вызова наряда. Каким-то неимоверным усилием я дотянулся до неё и, нажав, заорал во всё горло: «ЧП В НАШЕМ ВАГОНЕ!!! ЧП В НАШЕМ ВАГОНЕ!!!»

И тут началась настоящая жуть. Наряд из двух мутантов ворвался в тамбур, и первым, кто им попал под руку был механик, который по пояс вторгся в электричку и тащил меня за ногу из вагона. Через секунду я услышал хруст ломаемых костей и дикий вопль механика. В тамбуре началась кровавая баня. Вагон прыгал так, как будто у него на крыше плясало стадо слонов. Эти два гоблина втянули механика в тамбур и просто разбирали его на запчасти. Рычание и вопли при этом были такой силы, что закладывало уши.

Дядя Жора выдыхаясь, оттянул меня в середину вагона. Обернувшись, я увидел что оторванная рука механика по-прежнему держит меня за ногу и волочится за мной оставляя кровавый след. А остальная его часть летала по тамбуру под ударами дежурных, выбивая стекла в дверях вагона. Мы, оцепенев, смотрели на происходящее. Вдруг механик стих, и сквозь выбитые стекла мы увидели, как эти двое деловито поволокли его останки в переход между вагонами. Выбившись из сил, мы сидели на полу вагона.

Из динамиков снова раздалось нечленораздельное, но выразительное объявление, электричка с шипением сомкнула двери и продолжила свой бесконечный вояж по просторам странного мира.

— Валера! Какого хрена ты зацепил это мутанта? — отдышавшись, злобно прохрипел дядя Жора.
Я вынул из кармана свежеукраденное удостоверение и дал его дяде Жоре.
— Ну и на кой оно тебе? — держась за сердце продолжил он.
— Я предъявлю его в кассу и получу пару местных билетов, чтобы мы могли свалить из этой долбаной электрички, — пропыхтел я.
— Теория, конечно, интересная, коллега, — съязвил он. — Только вот из-за этого тебе чуть башку не оторвали.
— Да ладно, дядь Жор. Всё ведь обошлось. Зато теперь, на следующей станции я достану для нас билеты.
— Уже боюсь представить как это будет выглядеть, — возвращая мне корочку, продолжал язвить он.

Я, ухмыляясь, раскрыл удостоверение, чтобы разглядеть этот трофей. Оно было таким же карикатурным, как и всё в этом непонятном мире. Ровные строчки состояли из помеси кириллицы и латинских букв. Заглавные и прописные располагались в случайном порядке. Что либо прочитать было невозможно, но все было по-серьёзному, даже фотография владельца с большой круглой печатью. Сморщенная рожа на фото была омерзительной. Глаза, один из которых был выше другого, выражали полное отсутствие интеллекта. Безгубый рот скалился большими и желтыми лошадиными зубами. Две щели вместо носа и огромные уши дополняли картину.

— Дядь Жор, как думаешь, кассир заметит, что на фото не я?
— Брось. Вы прямо как близнецы! Просто одно лицо! — хрипло смеясь, выдал он.
После этой шутки мы решительно не могли подняться с пола. Адреналин покидал сосуды наших тел, и нас накрыл нервный хохот. Мы смеялись до коликов, до слёз, катаясь по полу. Когда мы просмеялись, я попытался освободить ногу от вцепившейся в нее руки механика. Но это оказалось непросто. Хватка его пальцев была в прямом смысле мёртвой. Его рука была вырвана прямо из плеча, метра два в длину и очень увесистая, она, как гиря, висела на моей ноге. Видимо, спазм смыкал железной хваткой огромные пальцы, и мертвая рука не желала отпускать мою ногу.

— Режь сухожилия, — протягивая мне свой нож, сказал дядя Жора.
Я взял нож и стал перерезать тыльную сторону мертвой ладони. Пальцы по очереди стали ослабевать, и я, наконец, смог освободить ногу.

В полумраке вагона, на полу лежала огромная рука механика, её кисть, как хищный паук покачивалась в такт движения электрички, и нам захотелось поскорее покинуть этот вагон. Казалось, что сейчас рука оживет и вцепится кому-нибудь в горло.

— Дядь Жор, давай мотать отсюда, — предложил я. — Уж больно неохота кондуктора дожидаться.
Он молча взял свою сумку, и мы аккуратно обходя руку, пошли к тамбуру. Распахнув двери, мы увидели кошмарную картину, тамбур был весь залит кровью механика,она капала с потолка, стекала со стен, а на полу валялись выбитые зубы , какие то кровавые ошмётки и огромный глаз. Под ногами похрустывали осколки выбитых стекол. На стенах и дверях были вмятины от ударов. Увиденное пробрало нас до костей. Нам стало страшно идти дальше. А вдруг эти двое ждут нас в следующем тамбуре? Дядя Жора вошел в переход между вагонами. Кровавый след прерывался там. Он приоткрыл дверь тамбура соседнего вагона — там было пусто. В вагоне — тоже ничего подозрительного.

— Валер, нам надо пройти вагонов десять-двенадцать, чтобы мы смогли спокойно перекусить и подремать, — не останавливаясь, произнес дядя Жора.
— Не вопрос, — прихрамывая, ответил я. После железной хватки механика, нога побаливала, но я готов был потерпеть, лишь бы подальше уйти от того кровавого вагона и надвигающегося кондуктора.

Пройдя три вагона, мы нашли большой полиэтиленовый пакет и дамскую сумочку. В пакете была дорогая колбаса, коньяк, полторашка колы, фрукты, шоколад и банка маслин. Розовая сумочка лежала рядом, и на ней поблескивал стразами лэйбл из трех латинских букв — N.G.A. Внутри — стандартный дамский набор. Ничего интересного, кроме электрошокера, который мы захватили с собой. Найденные продукты дядя Жора переложил в свою сумку, и мы двинули дальше. Еще через девять вагонов решили сделать привал. Достали продукты и устроили себе небольшую пирушку с коньячком.

Потом усталость взяла свое, и мы задремали. Проснулся я от того, что дядя Жора тряс меня за плечо.
— Что случилось дядь Жор? — подскочил я.
— Электричка остановилась, — сказал он. — Очередная станция.
Я глянул в окно. В темноте на пустой платформе стояла бетонная будка кассы и рядом под ржавым навесом пара сломанных скамеек. Весь этот ночной пейзаж освещал еле живой фонарь на столбе. Окошко кассы слабо мерцало, как будто там горела свеча, или у электрической лампы был плохой контакт.

Я вышел на платформу и вдохнул морозный воздух. Дядя Жора стоял в тамбуре и наблюдал за мной.
— Дядь Жор, а почему тут нет снега? — негромко спросил я с платформы. — На дворе зима, вроде.
— Не знаю, — ответил он. — Сколько я тут еду, снега ни разу не видел.

Посмотрев по сторонам, я медленно подошел к окну кассы, положил в ржавый лоток удостоверение, украденное у механика, и пятисотку. Со скрипом задвинул лоток в недра кассы. И громко произнес: «Два билета», — показывая при этом в окошко два пальца. За мутным стеклом зашевелилась немаленькая такая тень. Послышалось невнятное бормотание, и через несколько секунд лоток выскочил наружу. В нем лежало удостоверение, моя пятисотка и два билета из плотного картона. В этот момент из громкоговорителей раздалось нечленораздельное объявление, и я понял, что электричка сейчас тронется. Прихватив с собой все, что было в лотке, я рванул в вагон и едва заскочил в тамбур, когда двери сомкнулись.

— Ну что? — весь в нетерпении произнес дядя Жора.
Я протянул ему один билет.
— Обалдеть! — выдал дядя Жора, бережно взяв в руки небольшую картонку с печатью и чередой случайных букв.
— Это же... местные билеты! — продолжил он.
— Да. Этот — ваш, а этот — мой, продемонстрировал я свой билет. — Причем, достались бесплатно. Видимо, достаточно одного удостоверения.

Электричка тем временем набирала скорость, а мы прошли в вагон и присели на диванчик.
— Дядь Жор, давайте дождемся кондуктора, и я стоя в проходе, предъявлю ему билет. Вы будете немного позади меня тоже стоять в проходе, так сказать, на низком старте. Если вдруг этому мутанту не понравится билет, то у нас будет шанс убежать от него. Ну, а ежели все пойдет нормально, то следом вы предъявите ему свой билетик.
— Хороший план, — одобрительно кивнул дядя Жора.

— Только вот Лёху жалко, — продолжил я. — Неужели, он навсегда тут останется?
— Нам его все равно не догнать, он ушел далеко вперед, — ответил дядя Жора. — Они с Сергеем сами выбрали свой путь. Сергей погиб, и я не уверен, жив ли теперь Лёха. А нам с тобой выпал шанс, он рискованный, но мы должны его проверить.
— Дядь Жор, а что там за кондуктором происходит? Почему за ним вагоны пропадают?
— Да я толком не знаю, может быть сам вагон становится неким порталом, через который можно попасть в наш мир.

Нам не хотелось покидать этот вагон, казалось, что он приносит удачу, и именно в нем наши билетики окажутся счастливыми. Через какое-то время мы услышали хлопок двери в тамбуре и увидели кондуктора, он с трудом протискивался в двери вагона. Его нечленораздельное бормотанье вселяло какой-то тихий ужас. Хотелось немедленно бежать. Но совладав с собой, я взял у дяди Жоры на всякий случай электрошокер и прошел в середину вагона. Вытянув в руке билет, я стоял, готовый в случае провала, бежать отсюда подальше.

Дядя Жора стоял шагах в пяти за мной в такой же готовности покинуть вагон. Мы понимали, что кондуктор за нами бежать не станет, но его нечеловеческая реакция и длиннющие руки — ковши, заставляли нас быть начеку. Ощупывая пространство вагона, он медленно надвигался на меня. В его бормотании я несколько раз различал фразу: «Предъявите билетик». Наконец, он нащупал мою вытянутую руку с билетом, аккуратно его взял и полез в сумку за своим контрольным аппаратом. Моё сердце колотилось со страшной скоростью, я сжал в руке электрошокер и приготовился отскочить назад, если в его аппарате завоет противный зуммер.

Достав свою странную машинку, он сунул в неё мой билет. Машинка удовлетворённо заурчала, коротко пискнула и на ней загорелась зеленая лампочка. Кондуктор извлек мой билет из машинки, и пробормотав слово «порядок», протянул продырявленный билет мне. Я взял билет и присел на сидение.

Кондуктор ощупывая вагон, двинулся дальше к дяде Жоре. Дядя Жора увидев, что билеты подходят, немного успокоился и тоже присел на диванчик. Я наблюдал за происходящим из-за спины этого мутанта, но боялся проронить хоть слово, чтобы не спугнуть удачу. Дядя Жора, так же как и я, успешно прошел контроль, и кондуктор стал протискиваться в тамбур, ощупав который, полез в следующий вагон.

Какое-то время мы с дядей Жорой сидели на своих местах, как ошарашенные и не могли понять, что нам делать дальше. Наш вагон никуда не пропадал, ничего не менялось, электричка продолжала ехать сквозь ночную тайгу. Потом дядя Жора встал и молча подошел ко мне. Он смотрел на меня, а я на него.

— Что дальше? — почему-то прошептал я.
— Не знаю, — ответил он.
— Давайте проверим предыдущий вагон, может, он пропал? — предложил я.
И мы пошли проверять. Когда мы вошли в тамбур соседнего вагона и убедились, что он не пропал, то замерли от неожиданности, — в вагоне горел свет, и в нем были люди. Вторая волна оцепенения накрыла нас с дядей Жорой.

Мы молча стояли, как вкопанные в тамбуре, и сквозь стекло в дверях смотрели на пассажиров. Их было немного. Молодая пара с бегающей по вагону девочкой, серьёзный мужчина с портфелем и две оживленно беседующие бабули. Не знаю сколько мы так простояли, но первым стал приходить в себя дядя Жора.

— Непо-о-онял, — протяжно выдал он. — Мы что вернулись? А почему же наш вагон не пропал?
Было видно, что в его голове роится куча вопросов. Его лицо выражало какое-то недоверие к происходящему, как будто он подозревал, что все это какой-то очередной эксперимент, и пассажиры в вагоне ненастоящие. Затем он медленно развернулся и пошел в наш вагон, открыл двери в тамбур, и мы увидели, что там тоже горит свет, и едут пассажиры.

Еще минуту назад это был пустой и темный вагон призрачной электрички, а теперь там — пассажиры. Едут, как ни в чем не бывало.

— Валера, наш вагон пропал! Вместо него — другой.
— Ну да! — ответил я. — Оказывается, вот как это происходит: надо перейти в другой вагон, чтобы попасть в наш мир!

Дядя Жора шагнул в вагон, я — за ним. Мы медленно пошли по проходу, разглядывая пассажиров, потом — в другой вагон, потом — в третий. Таращась на людей, мы выглядели нелепо, и, наверное, все принимали нас за каких-то свихнувшихся бомжей. Мы же постепенно осознавали, что нам удалось вырваться из жуткого мира призрачной электрички. Люди вокруг были настоящими. Все ехали по своим делам. Дядя Жора повернулся ко мне, в его глазах виднелись слезы. Видимо, в том темном мире он утратил веру в то, что сможет когда-нибудь вернуться.

— У нас получилось! — сказал он и по-отцовски обнял меня.
Я тоже заключил его в объятия. Нас захлестнула волна радости, ноги стали ватными, и мы присели на сидение. Наши лица сияли от счастья. А электричка стала замедлять ход, и женский голос объявил, что остановка называется шестьсот шестьдесят шестой километр, и что следующая станция — Лиски. Мы тогда еще не знали, где находимся, ведь каждый из нас входил в призрачную электричку из разных городов, но, видимо, выйти из неё можно было только тут, на платформе шестьсот шестьдесят шестой километр. Именно тут был обратный портал.

За окном было по-прежнему темно, но это уже была явно другая электричка, и мы теперь знали, куда мы едем. Это был наш мир.

Ромеро> сделал совсем простенький интерфейс для подписок - теперь для админов доступен url /ecfg, где можно задать подписную строку - а она будет сохраняться в файл subs0.lst - а на фетчере надо будет просто указать fetchcmd `cat subs0.lst`, так можно управлять подписками
Ромеро> если станций больше, то, соответственно, это url /ecfg/1, /ecfg/2, которые будут записывать в файлы subs1.lst, subs2.lst и т.п. (только цифры)
Ромеро> доступно в hg

Когда мы делали со стандартом нечто похожее, нас окрестили раскольниками =)

Peter> У меня главная и так уже перегружена. А когда вы начнете обсуждать матчи, я пропущу все остальное. :) пока не буду выводить.

А если добавить список скрытых с главной какой-нить? Ну чтобы не все эхи шерстились для ленты.

Это всё так, но есть одно но. Попробую объяснить.

В стародавние времена были BBS. Ходи туда-сюда, общайся, скачивай. И всё бы ничего, но BBS были каждая отдельно. Для того, чтобы не приходилось прозваниваться туда-сюда чтобы пообщаться в разных местах Дженнингс придумал фидонет. Так вот веб это такие себе BBS. Каждая отдельно, у каждой свой интерфейс, своё наполнение. И приходится ходить туда-сюда только чтобы почитать то, что интересно. idec же позволяет объеденить хоть часть этих BBS в одно информационное пространство и сделать это легко и безболезненно в большинстве случаев.

Ну и неудобно же грузить толстенный браузер, потом тяжёлую мелькающую переливающуюся и лопающуюся от тонны js-скриптов страничку, чтобы написать "Привет. Как дела?". Я понимаю, что большинство эта ситуация устраивает. Так они и слаще морковки ничего не ели. А некоторые всё таки помнят об удобном едином пространстве, в котором очень удобно существовать.

Tre ĝojas ke aperis konferenco por esperantistoj.

Mi esperas ke ni havas ion por priparoli :)

+++ Caesium/0.4 RC1

btttrn6> Kiel pri io? Pri la katetoj. Ĉiutaga afiŝado de katetoj. Plue pli multe katetoj!

Katetoj regas mondo =^_^=

btttrn6> Sed se serioze, do pri ĉiaj diversaj umoj :saĝafacio:

Miaj umoj nun tio golang kaj laboro. Kaj genero certe.

+++ Caesium/0.4 RC1

AL> Miaj umoj nun tio golang kaj laboro. Kaj genero certe.

"Golang" aŭ "golango"? Aŭ "golingvo"? %)

+++ Caesium/0.4 RC1

btttrn6> Plue, vi skribis:
>> Katetoj regas mondo =^_^=
btttrn6> Demando: katetoj regas mondon AŬ katetojn regas mondo?:)

Katetoj regas la mondon %)

>> Miaj umoj nun tio golang kaj laboro. Kaj genero certe.
btttrn6> Tiam eble skribi pri la golingvo aŭ laboro, pri ĉiaj utilaj umoj kaj tiel plu.

Nekompreneble ^__^

+++ Caesium/0.4 RC1

>> Ну и неудобно же грузить толстенный браузер
> Андрей, вы из той самой прослойки "кто по каким-то идейным соображениям не хочет пользоваться другими мессенджерами". Ели брать всю аудиторию интернета, или даже если брать только аудиторию техногиков, то таких идейных все же меньшинство.

Я и не ставил никогда целью сделать из своей станции убийцу вконтакта. Да и не техногик я ни разу. Да и зачем сразу на "вы"? =)

> Большинства современных пользователей мощностей хватает даже на телефоне, чтобы грузить тяжеленные странички для элементарных действий. Я не хочу сейчас опять вдаваться в споры, просто пытаюсь донести позицию - большинство людей идут не за технологией, за удовлетворением конкретных нужд, в первую очередь информационных.

Так и я иду за удовлетворением конкретных нужд. Просто ни соц. сети, ни разобщённые форумы ни новостные сайты не могут дать мне элементарного удобства при работе с информацией. А всё более мощное железо для решения тех же задач, что и 10-20 лет назад это просто повышение энтропии. Я помню скорость, с которой работал мой пентиум, например. Задачи нисколько с тех пор у меня не изменились, а железо очень сильно прогрессировало, но скорости не прибавилось.

> Тем более, что сбор информации из разных источников это вроде rss умеет.

И этим я пользуюсь. Например, у меня ходят эхи с RSS ЛОРа и опеннета, хабры, башорга. До вчерашнего дня ходила лента. Но rss позволяет только читать, но не позволяет писать. А ещё по вполне понятным причинам в RSS очень неохотно отдают полные статьи. Некоторые не гнушаются помещать в RSS только заголовки. И это меня опять таки не устраивает.

ЗЫЖ Спор получается пустой. Самое очевидное тут дело такое: если не видно смысла в технологии, то зачем её использовать? Я вот не вижу смысла в социальных сетях и просто не использую их. И не чувствую необходимости сидеть там и указывать на очевидные недостатки.

ЗЗЫЖ Тут, что удобно, каждый волен сам решать в каком виде ему удобней пользоваться сетью. Никто не принуждает сидеть именно в веб-интерфейсе клуба. Более того, не обязательно вообще пользоваться веб-интерфейсом.

btttrn6> Kiel estas viaj faroj nun?
Bone. Labori-domo-sonĝo ^_^

+++ Caesium/0.4 RC1

Antokolos> И вот в Caesium эти вот ЗЫЖ и ЗЗЫЖ появились только тогда, когда попробовал ответить на сообщение. А на экране чтения сообщения их нет, хотя получить новые сообщения (G) нажимал.

Отредактируй тему (по-умолчанию это themes/default.cfg). Скорее всего, отличия в чёрном цвете с повышенной яркостью.

Antokolos> Надо ещё что-то нажать, или Caesium доработать?

На разных терминалах ncurses ведёт себя очень по-разному. Я начинаю понимать почему curses получил именно такое название =)

Antokolos> Пользуясь случаем: Андрей, спасибо за Caesium, он мне нравится :) Пускаю на Маке, кстати.

Прияно слышать, что людям нравится то, что я делаю. Это мотивирует на улучшение клиента.

Да. Тебе нужен параметр comment. За одно можешь и scrollbar перекрасить. Потому как его, скорее всего, у тебя тоже не видно.

>> Просто ни соц. сети, ни разобщённые форумы ни новостные сайты не могут дать мне элементарного удобства при работе с информацией.
> Удобство это субъективное ощущение. Я щас вообще не о том прав ты или не прав и что хорошо, а что плохо. Я говорю не в контексте навязывания своей точки зрения, а в контексте решения поставленной задачи - вы обсуждали что бы такого замутить, чтобы расширить аудиторию, обсуждали ботов и фишки. Так вот если расширять аудиторию, то не за счет снижения требований к железу и красивостей, а либо за счет пользовательского функционала которого нет нигде, либо социальными методами.

Ну я твои сообщения понял так, что ты не понял что это и зачем =)

> Идея агрегации данных их разных источников интересная, имхо глобально она может еще решаться не сбором копий сообщений в одну сеть, а на клиенте, приведением разных типов сообщений в один вид. Что-то похожее сейчас есть в фаерфоксе, на стартовой они показывают популярные посты с кучи разных источников - фишки, пикабу, адме и т.п. может какие-то подписки есть я особо не разбирался, как реализовано не знаю, возможно рсс или какая-то интеграция с поисковиками, но показывается все в одном формате а чтобы прочитать полностью нужно заходить на сам сайт.

Тут нужны программисты. Я клиент то с нодой кое как наклепал, а уж в чужом "взрослом" коде вовек не разберусь.

>> И не чувствую необходимости сидеть там и указывать на очевидные недостатки.
> По-моему ты воспринимаешь меня как нахала, который приперся и начал рекламировать соцсети и обсирать любимое детище. ) Ну ладн, пусть так.

На самом деле не воспринимаю я тебя так. Я человек простой и сужу о людях по делам их =) За один только "Код-10" можно многое простить, а тут вообще ерунда сущая.

Дело вот в чём: для привлечения аудитории, генерации интересного оригинального контента и прочего хорошего нужно много времени и сил. У меня пока столько нет. Кое как хватает на текущие проекты, но узел я свой поднял не просто так и он полностью покрывает мои нужды. Тем не менее, я не забрасываю мечту друзей сюда привести, но для этого надо сделать хотя бы удобный веб-интерфейс.

>> для привлечения аудитории, генерации интересного оригинального контента и прочего хорошего нужно много времени и сил
> Так это даже не твоя задача, у тебя просто нет инструментов для её решения! В том то и дело, что это привлечение исключительно в руках владельцев конкретных ресурсов и форумов которые могут установить на них определенные правила общения, прокинуть ссылки, создать инфоповоды для посещения и подтянуть аудиторию. Вот тут то и получается затык, технология требует огромного количества человекодней программерского труда, а метод "социального привлечения" спотыкается даже не родившись о "не хочу, кто захочет -- придет сам...". )))

Мне интересно почему это не моя задача, но задача, например, Петра =)

Каждый поднимал узел для своих целей. Рома делает уберпортал, я экспериментирую, агрегирую и накапливаю, Пётр сделал убежище. И как минимум двое из трёх уже своих целей достигли =)

> У нас тут ахтунг. Сервак с играми будет в дауне. Если так -- релиз еще перенесется. :(

Зеркала же, блин, есть.

> Прошу рассказать свою историю. :)
> Предсказываю -- большинство пришло с лора. Я не прав? ;)

Я уже это рассказывал и не раз, но в конфе. Так что как говорил один пародист голосом Виктора Степановича, не хочу повторяться, но хочу повториться.

В 2009-м я был завсегдатаем на ЛОРе (та-даа) и когда увидел сообщение об игре "Возвращение квантового кота", не мог пройти мимо. Дело в том, что ещё в детстве я подсел на текстовые адвентюры на спектруме и жанр этот очень любил и уважал лет где-то с десяти. До того сообщения на ЛОРе я уже видел кое какие русские движки (FireURQ и QSP), но всё это было не то. Так же я видел RTADS, но он тоже особого энтузиазма у меня не вызвал. Так что новый движок, да ещё и под GNU/Linux меня заинтриговал. Кое как дождавшись окончания рабочего дня, я пришёл домой, собрал инстед, запустил... И офигел. Сочетание симпатичной рисованной графики, трекерной музыки и мышкокликательного геймплея, который тем не менее ориентирован на моделирование мира, произвели на меня благоприятное и сильное впечатление. Квантового кота я прошёл в тот же вечер, глянул, что игры можно писать самому и достаточно просто, и забыл где-то на полгода. Каюсь =)

А вот осенью 2009-го я обнаружил уже и форум и новые игры и жизнь разделилась на до и после. Я откровенно заболел инстедом, внимательно следил за его развитием и новыми играми, но сам с большим скрипом осваивал программирование под него, повторяя общепринятую на тот момент ошибку "Пишу как в Квантовом коте". Так продолжалось до 2012, когда я сильно захотел всё таки написать игру. С августа по октябрь я пробовал и так и этак, пытался писать игру с глагольным меню, осваивал азы, но всё упиралось в то, что игра быстро переросла меня и мне было трудно её запрограммировать. Ситуацию спас опять таки Пётр, запустив первый инстедоз. За месяц я смог написать какую никакую игру (Практикант) и понял, что мне это нравится.

К концу 2012 закрылся предыдущий репозиторий игр, народ особой активности по этому поводу не проявлял и я принял волевое решение написать свой репозиторий. Причём обязательно на MySQL и PHP, чтобы не повторилась ситуация, когда автор уходит, а его нароботки никто не может толком применить. Так что, вооружившись энтузиазмом (знаний и навыков сайтостроения у меня тогда не было, да и до сих пор особо нет), я принялся за дело и с тех пор влился в сообщество INSTEAD, где мне уютно и комфортно до сих пор.

Обсуждаем speccy и совместымые компьютеры, софт, эмуляторы, мероприятия и всё-всё-всё.

Очень полюбился мне этот эмулятор в последний год, но наткнулся на интересную особенность: если в настройках Qt выставить scale rate отличный от единицы, то он влияет и на эмулируемую картинку. Привет, пиксели разного размера и соотношения сторон!

Есть возможность поправить этот момент средствами настройки Qt или стоит связаться с разработчиком и задать этот вопрос ему лично? :)

hugeping> Может стоило вообще про ретрокомпы эху создать? Всё-таки нас тут полтора человека...

Я думаю, пока можно и тут обсуждать. Может, когда и если подтянутся спринтероводы, разделим эхи. Но в целом да - мой промах :)

hugeping> К сожалению, очень многие тулзы написаны только для Windows.

Потому что самая распространённая операционка на десктопах же. Всё логично. Эмуляторы тоже под линь есть не все, увы.

shaos> а почему ZX80? это же тормозная недоделка
shaos> программировать надо ZX-Spectrum (aka ZX82)

Похоже, смешались воедино ZX-Spectrum и Z80 %)

shaos> А вот кто-то из здесь присутствующих использует сетевую карточку Spectranet? Она подключается к классическим спектрумам через задний краевой разъём и позволяет через Ethernet ходить на TNFS-сервера со ZX-софтом - список рабочих серверов TNFS можно найти тут:
shaos> https://spectrumcomputing.co.uk/forums/viewtopic.php?f=24&t=4511

Увы, спектрум у меня только в эмуляторе. Кстати, кто-нибудь запускал BaseConf на Xpeccy? А то у меня ром рисует заборчики вместо запуска менюшки :(

+++ Caesium/0.4 RC1

>> Увы, спектрум у меня только в эмуляторе.
shaos> Spectranet замечательно работе в эмуляторе Fuse :)

После того, как я переехал с alsa на pulseaudio, fuse начал подозрительно подвисать. Возможно, это не со звуковой подсистемой связано, но раздражает сильно, а глубоко разбираться и патчить лень.

shaos> Может и ещё где работает...
>> Кстати, кто-нибудь запускал BaseConf на Xpeccy?
shaos> Я по старой памяти думал, что эву только анреал умеет...

Unreal есть под гнутый линукс? Я бы попробовал. На винде он мне вполне нравился.

+++ Caesium/0.4 RC1

>> После того, как я переехал с alsa на pulseaudio, fuse начал подозрительно подвисать.
shaos> У меня в дебияне и пульс родной, и фьюз родной и всё работает :)

А у меня и на дебиане и на арче и на слаке такое есть. На трёх разных машинах. Прямо удивительно :(

>> Unreal есть под гнутый линукс? Я бы попробовал. На винде он мне вполне нравился.
shaos> Не - он вроде виндовый

Ну он же есть под андроид :)

+++ Caesium/0.4 RC1

ii.51t.ru> Раз эху фетчат, надо что-нибудь написать, вдруг куда-нибудь дойдёт :)
ii.51t.ru> Лет 10 или 20 искал игру, в которую часто играл в детстве, про прыгающую тыкву. По описанию чем-то подходил Cauldron, но это было не оно. И только недавно нашёл - это оказался Cauldron 2. Посмотрел на ютубе - так и не понял, как я этим когда-то мог управлять. :)

В том детстве всё было совсем иначе. В условиях дефицита информации и игр читали/смотрели и играли в то, что есть. Это не мешало получать удовольствие. Я много спектрумовских игр сейчас не понимаю (в смысле их унылости), а в детстве прямо за уши не оттащить было.

+++ Caesium/0.4 RC1

>> В том детстве всё было совсем иначе. В условиях дефицита информации и игр читали/смотрели и играли в то, что есть. Это не мешало получать удовольствие. Я много спектрумовских игр сейчас не понимаю (в смысле их унылости), а в детстве прямо за уши не оттащить было.
ii.51t.ru> Мне, если честно, и тогда не особо интересно было. Несколько кассет, на каждой по несколько игр, посидишь позагружаешь потыкаешь. Была буквально пара игр, в которые я мог играть: way of exploding fist, raid over moscow и вот, cauldron 2. но всё равно мне больше бейчик нравился, в школе на уроках программы писал :)

Бейсик, а позже и ассемблер, это отдельный разговор. На них я тратил существенно больше, времени, чем на игры, что не отменяет любви и к играм тоже :)

+++ Caesium/0.4 RC1

>> А как же Exolon, Saboteur, Элита? Диззи в конце концов. Мне вот еще запомнилась бродилка - Elven warrior. Да много всего вобщем-то, перечислять долго.
ii.51t.ru> не зна таких. sky fox ещё помню, потом где возле самолёта в пирамиду заходить, bruce lee и ещё несколько названий, а этих не помню. Элиты у меня, скорее всего, не было, так как в 1990 мне было 7 лет и не думаю, что элиту я бы осилил. Я её и в 35 не осиливал, только потом кое-как в oolite начал играть.

Названия очень хорошо знакомы - игры отличные на самом деле. По крайней мере на момент выхода. Да и в 90-х смотрелись весьма неплохо.

>> Только слишком уж он медленно работал, особенно касаемо графики. Из-за этого я даже пытался в местный asm потыкать, но тяжеловато было по причине малого возраста. А вот игрушки шли на ура.
ii.51t.ru> не знаю, асм я не осилил никогда. ходил в библиотеке все книжки и журналы читал, в том числе иностранные. а вот с бейсиком - навсегда :)

Что, кстати, нынче по бейсику есть годного? Есть gambas, но он только под линуксы. Есть FreeBasic, но я про него вообще ничего не знаю.

+++ Caesium/0.4 RC1

> Возможно, тут действительно у разных людей разное восприятие, кому-то важны тактильные ощущения при чтении, запах бумаги итп. Ну, меня больше просто хороший текст привлекает, носитель не так уж принципиален.

Всегда удивлялся от такого подхода. Как-то привык сызмальства считать, что литературное произведение ценно содержанием. И честно недоумеваю, когда мне говорят, что чтение на том же смартфоне это не то. Перечитал кое что из Фёдора нашего Михайловича, а оно то же самое, что и на бумаге когда-то. Только удобней.

> Рогалик-эха живая? Оказывается, в моём stone-soup 0.18.1 есть подсказки на русском языке (частично, правда). осваиваю :)

Есть. Можешь у меня забрать http://idec.spline-online.tk/

> а обратно как? пусть лучше Пётр её прокинет, хотя бы в passthru

Да как угодно. Кто мешает мне её с тебя прокинуть?

> а ты поставь сбор этой эхи с club.syscall.ru. забирать я её смогу у тебя, а писать - прямо на станцию

Уже забираю. Пётр прокинет чуть позже её в клуб.

> Это утопия оживлять 10 эх 3 человекам. :) рост должен естественно проходить кмк.

Так тех эх то. Болталка, ii.14, develop.16 и linux.14. Остальное или контентное (lit.14, creepy.14) или роботное. Рогаликоэха вот ожила немного. Приятно.

> Ну, например, мне стало интересно, почему карбонка так называется? Наверное, это от Carbon Copy, но это же CC. А я её смысл понимаю, как сообщения, в которых лично тебе отвечают.

Смысл в том, что туда летят копии сообщений. Соответственно, и название. Не во всех реализациях у нас карбоки раотают именно так, но название прилипло.

> А ещё. Вот пойнт -- это типа каждый отдельный клиент типа меня? Рядом с моим адресом Caesium пишет syscall, 12. Это значит, что я 12-й клиент, подсоединённый к сайту Петра?

Так точно.

> Ну и вот ещё: вы говорите про прокидывание эх. Это значит, что на каждом из узлов, таком как сайт Петра или Андрея, хранятся только какие-то конкретные эхи?

Тут уже от сисопа конкретного узла зависит. Я стараюсь прогнать через свои узлы максимум эх, но каждый волен тягать то, что ему интересно.

> Ну и, напоследок, у меня в caesium.cfg:
> nodename std
> node http://club.syscall.ru/
> Что кардинально изменится, если написать
> nodename instead
> node http://ii.club.syscall.ru/lim/200/

nodename отвечает за название ноды в списке (видно внизу на панели) и за название директории в out/. То есть у каждого узла, на работу с которым настроен цезий, свои исходящие.

node - просто адрес для работы клиента. И хоть в стандарте lim и не пахло, но тут ты будешь экономить трафик, получая список не из всех сообщений в эхе, а только по последним двухстам.

> Можно кинуть в меня ссылкой на мануал по сети :)

Тут сейчас чёрт ногу сломит. По idec есть дока тут http://ii-net.tk/idec-doc/.